Но Камень все не мог избавиться от сомнений и склониться к
выбору.
– А может, будем смотреть про того парня, который, как ты
выразился, порченый товар подсунул?
– Нет, – твердо каркнул Ворон, – я настаиваю
на Любе. Вот увидишь, не пожалеешь.
Камень знал пристрастие своего друга к женщинам
определенного типа. Если была возможность, именно таких женщин Ворон старался
выбрать в качестве героя истории.
– Ну ладно, – согласился Камень, – давай про
Любу. Только ты уж найди там место, когда они все еще знакомы не были, с него и
будем смотреть. Кажется, это как раз получается твоя любимая середина
пятидесятых.
– Сделаю, – Ворон обрадованно вспорхнул с
ветки. – Все будет в лучшем виде.
* * *
…Пыль никак не желала извлекаться из глубоких складок
пышного бело-розового кринолина с голубыми бантами, и Люба все туже и туже
обертывала свой тоненький пальчик специальной мягкой тряпочкой, пытаясь
все-таки пролезть в те места фарфоровой статуэтки, где скопилась эта
злосчастная, непонятно откуда взявшаяся пыль. А ведь эту фарфоровую барышню в
такой неправдоподобно красивой юбке с бантами и с розово-зеленым веером в
изящной опущенной вниз ручке Люба любила больше всех остальных статуэток,
составлявших бабушкину коллекцию. Сама коллекция была, по мнению девочки,
огромной – целых тридцать две фигурки, и бабушка Анна Серафимовна, баба Аня,
или просто – Бабаня, как называли ее внучки, обожала свое сокровище и ни за что
не пожелала оставлять его в Москве на целых три дачных летних месяца, тщательно
упаковывала каждую фигурку в мягкую бумагу, всю дорогу на электричке от Москвы,
а потом на автобусе до дачного поселка держала драгоценную коробку на коленях, потом
так же тщательно распаковывала экспонаты, любовно расставляла по своей комнате
и строго-настрого наказала Любе и ее старшей сестре Тамаре протирать фигурки от
пыли каждый божий день. В комнате Бабани было большое всегда чисто вымытое
окно, слегка затененное лишь белоснежными тюлевыми занавесками, поэтому каждую
пылинку в этой самой светлой комнате было отлично видно. Дома, в Москве, Анна
Серафимовна ухаживала за своей коллекцией сама – все-таки девочки учатся в
школе, а уж теперь-то, во время летних каникул, у них полно свободного времени.
А вот у самой Бабани Анны Серафимовны на даче хлопот полон
рот: семья из пяти человек, сын Николай, Николенька, невестка Зина, да две
внучки, да сама Бабаня, и все должны быть накормлены, и не вчерашним, впрок
приготовленным, а сегодняшним, с пылу с жару, и все должны быть обстираны,
каждое утро надевать все чистое, заштопанное и наглаженное, и скатерть на столе
должна быть белоснежной, без единого пятнышка, и хрустеть от крахмала, и
занавески и подзоры на окнах – стерильными. И как же не стирать и не гладить
каждый день, если у девочек всего-то по две смены белья да по два платьица?
Хорошо хоть у Николая форма, он в милиции служит, но и за ней надобно следить,
чтобы капитан Николай Дмитриевич Головин выглядел достойно. А сад с
многочисленными кустами черной и красной смородины и крыжовника? А заготовки на
зиму, огурчики-помидорчики, которые надо сперва купить у кого-нибудь из
местных, потом закатать в предварительно простерилизованные банки? А варенье из
«своей» смородины и крыжовника? Впрочем, «своими» ягоды можно было считать
весьма условно, принадлежала дача в подмосковном поселке не Головиным, а одной
очень старой актрисе Малого театра, Юлии Марковне Венявской, которая сдала им
эту дачу бесплатно, а вместо денег попросила несколько банок варенья и компота
из растущих на участке ягод. Но что такое несколько банок для одинокой старухи,
которая часто болеет и не всегда может выйти в магазин? Бабаня справедливо
рассудила, что за три месяца бесплатной жизни в хорошем, крепком просторном
доме с садом Головины должны «отдариться» таким запасом всевозможных заготовок,
чтобы актрисе хватило на год, до следующей осени. А полы, которые полагалось
надраивать два, а то и три раза в день? А половики, на которых не должно быть
ни соринки? А посуда, которая от самой большой кастрюли до самой маленькой
ложечки для варенья должна сверкать и скрипеть? В общем, хлопот у Анны
Серафимовны выше головы, и, разумеется, внучки ей должны во всем помогать, а
заодно и учиться готовить, вести хозяйство и вообще содержать дом как должно.
И Люба к своим одиннадцати годам уже многое из бабушкиной
науки освоила: и супы готовить умела, и котлеты жарить, и пироги печь, и
штопать, не говоря уж о такой ерунде, как пуговицу пришить (этим нехитрым
искусством она овладела лет, наверное, в шесть) или гладить. Училась она
Бабаниным премудростям с интересом и любую работу по дому выполняла с
удовольствием, не в тягость ей было. А вот Тамара… Нет, если полы помыть,
одежду постирать или в магазин сбегать – тут от старшей сестры отказа никогда
не было, но у нее была какая-то своя собственная шкала, какой-то внутренний
приборчик, при помощи которого она раз и навсегда отделила для себя важное и
нужное от всякой, как она сама выражалась, «мещанской придури», и никому в семье
Головиных не удавалось сбить ее с ориентиров ею же самой расставленных по
ранжиру ценностей. Пол должен быть чистым? Конечно! Одежда должна быть
опрятной? Безусловно. Притащить из магазина продукты? Не вопрос. Ну и дырки в
носках или оторванные пуговицы – это, само собой, тоже непорядок. Завтрак, обед
и ужин тоже хорошо бы, чтобы были. Но вот ежедневно протирать бабушкины
фарфоровые статуэтки – это явный перебор. И вообще, статуэтки там всякие – это
чистой воды мещанство, пережиток прошлого. И хрустящая от крахмала скатерть –
тоже глупость, вполне достаточно, если она будет просто чистая и наглаженная. И
пироги, каждый день разные, печь совсем необязательно, барство это – ежедневно
баловаться такой вкуснятиной, раз в неделю по воскресеньям в самый раз будет. А
уж про соленья-варенья и прочее Тамара даже слышать не хотела! Ну что за
глупость, право слово, сперва в несколько заходов осторожно обирать кусты,
чтобы не повредить еще не созревшие ягодки, потом часами сидеть и тупо срезать
маникюрными ножницами носики у смородины и крыжовника, выковыривать шпилькой
косточки из вишни – от одного этого можно с ума спятить, а потом тащить из
продмага сахар, и вся кухня и веранда заставлены тазами и банками – бр-р-р!
Ведь в это время можно почитать или порисовать, во всяком случае, сделать
что-то действительно важное и нужное. А варенье и компоты – разве это важно и
нужно? Если не с чем пить чай, можно купить карамелек или сушек, а если уж
захочется компотику – сварить из чего-нибудь, что продается в магазине, хоть из
яблок, хоть из сухофруктов. Одним словом, Тамара в домашних хлопотах помощницей
была неважной, предоставляя младшей сестре зачастую отдуваться за двоих, если
уж Любаше это все так нравится. Люба на сестру не обижалась, она обожала Тамару
и искренне считала ее очень взрослой, умной и красивой и в силу именно этих
качеств имеющей право выбирать, что ей делать. Мама девочек, Зинаида
Васильевна, какое-то время пыталась ругаться с Тамарой и наказывать строптивое
чадо, но очень быстро выяснилось, что это бесполезно: крика Тамара не боялась,
на громкий голос и обвинения никак не реагировала, а наказание воспринимала не
то что с безразличием – даже как будто с радостью. Ведь не бить же ребенка, это
непедагогично, значит, надо не пустить его в кино или на прогулку. Тамара,
выслушав очередной приговор рассерженной матери, тихо улыбалась и садилась «в
угол» с книжкой или альбомом для рисования. Кажется, для счастья ей вообще
больше ничего не было нужно. Зина махнула рукой и оставила попытки
перевоспитать старшую дочь. Отец же, Николай Дмитриевич, в процессе воспитания,
равно как и наказания, участия не принимал, он нежно любил обеих своих девочек
и даже не подозревал, какие баталии разыгрываются за его спиной, пока он несет
нелегкую свою службу по охране общественного порядка и защите прав и интересов
граждан: Бабаня строго-настрого запретила всем рассказывать ее сыну то, что
может его огорчить или рассердить. «Дом должен быть островом счастья, мира и
покоя, – не уставала она повторять, – особенно для того, у кого такая
тяжелая и опасная служба». Сама же Анна Серафимовна принимала поведение старшей
внучки как должное, постоянно обращалась к ней с поручениями и спокойно
относилась к отказам. Люба, любившая сестру, от души этому радовалась, но
понять не могла. Почему мама сердится, а бабушка – нет?
