Родислав мысленно крякнул и обругал себя. Хотел ведь вывести
разговор совсем в другую сторону, хотел, чтобы тесть понял: нынешнее время
другое, оно требует другого мышления и других оценок, и надо быть более гибким
в своих взглядах и не цепляться за устаревшие идеи. А что получилось? Похоже,
он все испортил. Надо срочно исправлять положение. А как?
И тут Родиславу пришла в голову спасительная мысль – он
вспомнил недавний разговор со своим коллегой, родственник которого трудился в
Административном отделе ЦК КПСС и иногда делился разного рода «закрытой»
информацией. Правда, здесь тоже нельзя быть уверенным в реакции тестя, но уж
рисковать – так рисковать. Ему так хотелось помочь Любе!
– Да, я согласен, с Афганистаном вопрос сложный, но
ведь сегодня жизнь такая, Николай Дмитриевич, что все стало сложным и
неоднозначным, и нужно обладать гибким мышлением и широкими взглядами, чтобы
ориентироваться в современных условиях. Вот я на днях узнал такую вещь – меня
прямо в дрожь бросило. Представляете, в кулуарах Кремля, оказывается, ходят
разговоры о том, чтобы разрешить частнопредпринимательскую деятельность. Да, в
ограниченных масштабах, но все-таки разрешить. Каково это было слышать мне,
бывшему следователю по хозяйственным преступлениям? Я всю жизнь этих людей
привлекал и сажал, я привык считать их преступниками, а теперь их сделают
уважаемыми и законопослушными гражданами, которым я не имею права не подать
руки. И если это произойдет, мне придется наплевать на собственные принципы и
перестраивать свое отношение к ним. Я когда об этом услышал – ночь не спал, все
думал, как же так, получается, вся моя многолетняя работа была неправильной и
никому не нужной? А потом понял: все было нужно и все было правильно. В тех условиях
и в той ситуации. А теперь жизнь стала другой, и ситуация теперь другая, и
незачем мне цепляться за свои старые идеи. В конце концов, я был честным
следаком, я добросовестно делал свое дело и служил закону, а если сегодня
признают, что закон был неправильным, то это не моя вина и не моя беда.
Смотрите, партия и правительство готовы к тому, чтобы признать: в прошлом была
совершена ошибка. И мы с вами имеем полное право признать, что мы когда-то были
не правы.
– Ты что имеешь в виду? – насупился Головин.
– Да ничего особенного, это я так, к слову. Ну вот,
например, Виноградов. Ведь вы тогда, когда Тамара его привела, были уверены,
что человек с такой профессией просто не может быть честным, он обязательно
нарушает финансовую дисциплину, шьет на дому без документов и не платит налоги,
и его рано или поздно посадят. Честно признаться, я разделял эти ваши
опасения, – нахально солгал Родислав, глядя тестю прямо в глаза. – А
что получилось? У него ни единого нарушения, он кристально честен с государством
и является уважаемым человеком и признанным мастером своего дела. Нам с вами
казалось, что портной – это мелко и недостойно, а если примут новый закон, то
как раз такие люди, как Виноградов, окажутся востребованными и успешными. Надо
нам с вами меняться, Николай Дмитриевич, надо, иначе мы в этой новой жизни
совсем потеряемся.
Родислав закончил монолог и внутренне сжался, ожидая грозы.
Конечно, ради Любы он готов был все стерпеть, но все-таки скандала в семье не
хотелось бы. Однако, против ожиданий, Головин сидел спокойно и только кивал.
– Может быть, может быть, – повторял он. –
Смотри, Томка-то уже без малого восемь лет замужем – и ничего. Плохо, конечно,
что детей у нее нет, а так-то все в порядке, и счастлива она с ним. Ведь
счастлива? – Он вопросительно посмотрел на зятя.
– Счастлива, – уверенно подтвердил Родислав,
радуясь, что удалось-таки вывести разговор на нужную дорогу.
– И в профессии она всего достигла, – задумчиво
продолжал Николай Дмитриевич. – Я-то никогда не мог понять, каких таких
вершин можно достичь в парикмахерской, стриги себе да стриги, води машинкой по
черепу – и вся недолга, чего уж там такого особенного. Она мне говорила, что
станет лучшей, а я сердился и насмехался над ней. Да что смеялся – не верил
ведь, ни одному ее слову не верил, и скандалил, и не разговаривал с ней
месяцами. А она как сказала – так и сделала, всего добилась и в Москве, и в
Горьком. Ты знаешь, – Головин внезапно понизил голос, – ее ведь в
Кремль возили, она таких дамочек стригла и причесывала – не нам с тобой чета.
Ты знал?
– Знал, – признался Родислав.
– А я вот не знал. Мне только в прошлом году один
товарищ из ЦК сказал. Вы, говорит, случайно не родственник Тамары Николаевны
Головиной? Вот до чего дожил: уже не она – дочь генерала Головина, а я – ее
отец. И Григорий этот, видать, сильный мужик, если сумел обломать ее и столько
лет рядом с ней прожить, ведь характер-то у Томки тяжелый, мы с матерью столько
от нее натерпелись – ну да ты сам небось все знаешь, чего тут рассказывать.
– Знаю, знаю, – улыбнулся Родислав. – Она
ведь так переживает из-за того, что была с вами резкой. Вы не представляете!
Простить себе не может, что голос повышала на вас с Зинаидой Васильевной и
дверью хлопала. Она вас очень любит, Николай Дмитриевич, любит и скучает. Как
позвонит – так первым делом о вас спрашивает. Тамара ведь тоже меняется с
годами, теперь ей даже стыдно за то, как она вела себя с вами. Может быть,
имеет смысл пригласить ее к вам на юбилей?
Головин молчал. Родислав терпеливо ждал, когда тесть хоть
слово произнесет, но пауза явно затягивалась, и ее нужно было прервать.
– Я вот что подумал, – заговорил Родислав. –
На юбилее соберется много народу, и практически все они были, когда вы отмечали
шестидесятилетие. Все они видели Тамару, все ее помнят. А что будет теперь? У
вас было две дочери, а сейчас за столом сидит только одна. Ведь начнутся
вопросы. Вы готовы отвечать людям правду? Или мы все должны будем врать?
Нехорошо получится. Подумайте, Николай Дмитриевич, может быть, пора положить конец
этой ссоре? Прошло столько лет, Тамара счастлива в браке, наши с вами опасения
не подтвердились. Все-таки она ваша родная дочь, в ней течет ваша кровь, она –
часть нашей семьи, и негоже эту часть отрывать и выбрасывать на помойку. И
потом, не забывайте о Любе: она очень любит Тамару и страшно переживает все эти
годы из-за вашей ссоры. Сделайте ей приятное, доставьте ей радость, пригласите
Тамару.
– И что, ты хочешь, чтобы я упал перед ней на колени и
попросил прощения? – сердито проговорил Головин. – Не будет этого.
Кто она такая, чтобы я перед ней извинялся?
– Не нужно ни перед кем извиняться, вы ни в чем перед
Тамарой не провинились. Тогда, восемь лет назад, вы поступили так, как считали
правильным, а сейчас прошли годы, и вы считаете по-другому. Все изменилось,
понимаете? И вы, и я, и Тамара – даже жизнь стала другой. И в этой другой жизни
вы имеете полное право вернуть себе дочь. Она очень горюет оттого, что вы с ней
в ссоре, поверьте мне. В ней эта боль так и не затихла. И еще одно: мы с вами
не молодеем, Николай Дмитриевич, и Тамара с Любой не молодеют, а чем старше мы
становимся, тем важнее для нас делается семья. Не работа, не политика партии и
правительства, а именно семья. Не нужно ею разбрасываться. Семью надо собирать.
