Зовут его Тони Макариос. Мать думает, что ему лет девять, но какой с нее спрос. Память у бедолаги никудышная, да и пьет она сильно. Так что Тони может быть и восемь лет, и десять, кто знает? Фамилию он носит греческую, но очень может быть, что это все мамашины фантазии. На вид-то он больше смахивает на китайчонка, чем на грека, к тому же с материнской стороны у него в роду и ирландцы, и скраелинги, и еще бог знает кто. Даже ласкары попадаются. Ума Тони, может, и невеликого, но есть в этом мальчугане какая-то теплота, которая вдруг толкает его к матери и заставляет застенчиво-неуклюже обнять ее и чмокнуть в увядшую щеку.
В ее одурманенной вином голове мысли о материнской любви не возникают, но уж если ласкается сынок, так она его не отпихивает. Если узнает, конечно. Пускай себе ласкается. Не чужой ведь.
Сейчас голодный Тони болтается по рынку, что на улице Пирожников. День клонится к вечеру, а дома его вряд ли ждут с ужином. В кармане у него шиллинг, который он честно заработал — отнес записочку от солдата к его подружке. Но Тони не настолько прост, чтобы бросать деньги на ветер. Зачем же платить за то, что можно взять даром?
Вот он бродит по рынку, трется возле лотков, где торгуют старым тряпьем, крутится вокруг гадалок, торговок жареной рыбой, поглядывает на прилавки с фруктами. Альм-синичка сидит на правом плече мальчика и зорко смотрит по сторонам. Стоит какой-нибудь торговке зазеваться, как — чир-р-руп! — маленькая грязная рука проворно прячет под рубаху то яблоко, то пару орехов, а если повезет, то и горячий пухлый пирог. Правда, торговка начеку, и ее рыжий кот-альм тоже не дремлет, но где им поймать воришек! Синица взмывает в воздух, а мальчонка пятками сверкнул — и был таков. Вслед неразлучной парочке несутся проклятия и угрозы, но им не привыкать. Добежав до лестницы перед часовней Святой Екатерины, Тони опускается на ступеньки и вытаскивает из-под рубахи изрядно помятый, но все еще горячий, исходящий жирным соком пирог. Теперь можно и дух перевести. Он и не подозревает, что за ним наблюдают чьи-то внимательные глаза. В портале часовни Святой Екатерины стоит стройная женщина, закутанная в пушистую лисью шубку с капюшоном. Огненно-рыжий мех красиво оттеняет ее блестящие темные волосы и нежную кожу. Наверное, служба подходит к концу, потому что из приоткрытых дверей храма брезжит свет и льются звуки органа. Прелестная богомолка сжимает в руках инкрустированный драгоценными камнями молитвенник. Она совсем рядом с Тони, буквально в десяти шагах, но мальчуган так поглощен своим ужином, что ничего не замечает. Поджав под себя грязные босые ноги, он упоенно жует пирог и смакует каждую крошечку, а его альм — теперь это мышка — сосредоточенно чистит усы.
Вдруг из-под полы лисьей шубы выскакивает обезьянка-альм молодой дамы-богомолки. Но обезьянка эта необычная. Верткое тельце зверька покрыто густым длинным мехом цвета червонного золота. Перед нами золотистый тамарин.
Скользящими движениями тамарин неслышно подкрадывается к Тони и тихонько опускается на ступеньку рядом с ним.
Тут мышка, которая что-то почуяла, вмиг оборачивается синицей и на секунду застывает, склонив на бок головку.
Тамарин не сводит глаз с птички, птичка смотрит на тамарина.
Вот зверек медленно протягивает к ней лапку. Лапка маленькая, черная, с аккуратными коготками. Все движения плавные, завораживающие. Синичка не в силах противиться. Она, словно маленький мячик, подскакивает разок, потом еще разок, ближе, ближе, взмах крыльев — и вот уже тамарин цепко держит ее.
Зверек осторожно подносит птичку к самому носу и внимательно, как-то странно-пристально смотрит ей в глаза, а потом, не выпуская из лапки синицу-альма, поворачивается и подходит к даме в лисьей шубке. Дама низко склоняет свою прелестную голову и о чем-то шепчется с тамарином.
И тут наконец Тони оборачивается, словно какая-то неведомая сила заставляет его сделать это.
— Шмыга, ты где? — говорит он с набитым ртом, но в голосе его явно звучит тревога.
— Тиньк! — тоненько отзывается синица. С ней явно все в порядке. Тони облизывает сальные губы и поднимает глаза на нарядную даму.
— Добрый день, — негромко говорит она. — Как тебя зовут?
— Тони, мэм.
— А где ты живешь, Тони?
— В проулке Святой Клариссы.
— Вкусный был пирог?
— Нормальный.
— А с чем он?
— С мясом, мэм.
— А шоколад ты любишь?
— Кто ж его не любит?
— Видишь ли в чем дело, Тони. У меня так много горячего шоколада, что мне одной не справиться. Придется тебе, дружочек, мне помочь.
И Тони идет с ней, ведь он попался с той самой минуты, как его безмозглая синица-альм доверчиво вспорхнула на лапку тамарина. Мальчик покорно следует за прелестной дамой и ее золотистой обезьянкой сперва по Датской улице, потом через пристань до Угла Висельника и вниз по лестнице Короля Георга, прямо к неприметной зеленой двери в стене не то какого-то склада, не то амбара. Дама поднимает надушенную ручку и негромко стучит. Дверь отворяется, они проскальзывают внутрь. Больше из этой двери Тони уже никогда не выйдет.
И мать свою беспутную он никогда не увидит. Несчастная пьянчужка будет думать, что он сбежал из дому, и каждый раз, вспоминая его, все будет корить себя, дуру старую, и плакать, плакать так, что сердце разрывается.
Маленький оборвыш Тони Макариос оказался не единственным гостем дамы с золотистым тамарином. Там, в складской подсобке, он увидел добрый десяток мальчиков и девочек своего же примерно возраста. Почему “примерно”? Да потому, что дети эти были одного с ним поля ягоды, и о возрасте своем имели представление весьма смутное. Но всех их роднило одно обстоятельство, хотя Тони сперва не обратил на него внимания: в теплой духоте подсобки сидели дети. Не подростки, а дети; самым старшим на вид было лет двенадцать.
Добрая дама в лисьей шубке заботливо усадила Тони на скамью возле стены и распорядилась, чтобы неразговорчивая служанка с плотно сжатыми губами налила ему большую кружку горячего шоколада, кипевшего в кастрюльке на плите.
Уписывая остатки пирога и запивая их горячим шоколадом, Тони не больно-то смотрел по сторонам. Да и новые соседи на него никакого внимания не обращали. Опасности он для них не представлял — мал слишком, да и в мальчики для битья не годился — сдачи мог дать.
Так что вопрос, который давно бы надо было задать, прозвучал не из уст Тони, а из уст совсем другого мальчика, хулиганистого на вид оборвыша с черной крысой-альмом на плече. Облизав перемазанные шоколадом губы, он спросил:
— Тетенька, а тетенька, а зачем вы нас сюда привели?
Дама в этот момент негромко беседовала о чем-то с дородным господином в морской форме, вероятно, с капитаном какого-нибудь корабля. Услышав вопрос оборвыша, она повернула голову и в неверном свете лигроиновой лампы вдруг показалась детям такой невыразимо прекрасной, что они замерли в благоговейном молчании.
