Огромная масса нумантийской конницы медленно развернулась направо, от того места, где вела бой майсирская пехота, лицом к пологому склону. Никогда в жизни я еще не совершал такого нелепого поступка. Я дал команду перейти на рысь; горнисты протрубили сигнал, и огромный стальной кулак пришел в движение. Пришпорив Каземата, я галопом промчался вдоль строя и оказался впереди. Мои Красные Уланы не отставали от меня.
Люди и кони слились в единое целое. Поднявшись вверх по склону, мы перевалили через гребень холма и увидели майсирскую конницу, готовую нанести нашим войскам неожиданный удар. Мы напали на их фланг подобно уланской пике, беспрепятственно вонзающейся в не защищенный доспехами бок. Неприятель попытался было развернуться, но действовал недостаточно расторопно, и мы раскололи его, словно молот, обрушившийся на хрусталь.
Майсирский кирасир замахнулся на меня шестопером. Я подставил древко своей пики так, чтобы цепь обмоталась вокруг него, и выдернул оружие из рук майсирца. Тот опешил, не зная, что делать дальше, и Курти прикончил его стрелой. Швырнув ставшую бесполезной пику в лицо другого майсирца, я позволил Свальбарду расправиться с ним. Схватив в одну руку меч, в другую кинжал Йонга, я едва успел отразить выпад саблей, нанес ответный удар, тоже промахнулся, и нападавший скрылся в гуще боя.
У меня прямо перед лицом просвистела сабля. Я отпрянул назад, а у кирасира из глаза словно выросла стрела, и он рухнул на землю. Оставшаяся без всадника лошадь налетела на Каземата, но мой жеребец, пронзительно заржав, лягнул ее стальной подковой. Я тем временем выпотрошил какого-то майсирца, бежавшего ко мне, размахивая саблей над головой. На меня бросились еще двое, но, столкнувшись, обругали друг друга, а я вонзил одному из них меч в живот и толкнул его на второго, после чего рассек ему бедро, и он потерял ко мне всякий интерес.
Бой продолжался... продолжался... и наконец мы пробились через строй майсирцев, развернулись и снова обрушились на них. Ослепленный яростью, я искал взглядом знамена, указывающие на присутствие короля Бай-рана или, что еще лучше, азаза, но, увы, ничего не находил.
Вдруг я увидел пятьдесят всадников на породистых белых жеребцах, в одинаковых черных доспехах, под желтым знаменем. Их предводитель был в латах и шлеме с поднятым забралом. Я его узнал. Это был раури Ревальд, командующий майсирской кавалерией, с которым я встречался в Джарре. Ревальд тоже сразу же узнал меня, и мы разом выкрикнули одинаковые команды:
— Схватите этого человека!
— Убейте его!
Мои Красные Уланы сцепились с его свитой, и наступило демоническое безумие. Кто-то полоснул меня палашом по ноге, и я почувствовал боль и увидел кровь. Я махнул мечом, и палаш — вместе с рукой, сжимавшей его, — кружась, отлетел в сторону. Больше я не думал об этом майсирце.
Еще один кирасир отпрянул в сторону, уклоняясь от удара, и я изо всех сил опустил меч ему на каску. Он кувырком свалился с коня. Возможно, я убил еще одного майсирца, может быть, двух, а может быть, и трех — точно не помню.
Но я прекрасно помню, как в этом месиве людей и лошадей вдруг образовалось пустое пространство, где остались только я и Ревальд на танцующем от нетерпения белом жеребце. Ревальд обрушил на меня свой двуручный меч, а я, отразив удар, тоже сделал выпад, но мое лезвие безобидно звякнуло о стальную кирасу. Ревальд снова поднял и опустил свое страшное оружие, и я, приняв всю силу удара своим щитом, почувствовал, что у меня онемела левая рука.
Ревальд открыл рот, собираясь что-то крикнуть, наверное, какую-нибудь цветистую фразу, которая звучала бы в веках. Поскольку у меня не было подобающего ответа, я просто выбросил вперед лезвие меча, вонзившееся ему в лицо и дошедшее до мозга. Шлем слетел с головы Ревальда; выпучив глаза, раури повалился назад, и я услышал жуткий крик.
Однако его люди не прекратили сражаться. Кровавая пляска смерти продолжалась. Росла груда тел в черных доспехах, пытающихся предсмертными стонами прогнать пришедшую за ними Сайонджи. Забрызганные кровью лошади, лишившиеся седоков, носились по полю, натыкаясь друг на друга. Но и красные мундиры моих уланов щедро усеяли землю. Я судорожно глотнул воздуха. Казалось, последний раз я делал вдох несколько часов — нет, дней назад. Сквозь красную пелену, застилающую взор, я увидел, как всадники в черных доспехах нахлестывают своих коней, спасаясь бегством, или бросают оружие и поднимают руки, сдаваясь в плен. Я понял, что победа осталась за нами.
И как раз в этот момент император наложил последнее заклятие на майсирцев, затаившихся в болоте. Сперва нумантийские солдаты не разобрались, что к чему, но неприятель вдруг словно обезумел. Майсирцы стали тереть глаза, воя от боли, размахивать руками, кружиться на месте. Теперь им уже было не до войны — и наши солдаты устроили бойню.
А заклятие было простым — всего лишь москиты. Своеобразные. Невидимые москиты, чьи укусы жгли сильнее огненных искр майсирских колдунов, и солдат уже не мог думать больше ни о чем другом. Боевые ряды майсирцев дрогнули, затем развалились. Солдаты тысячами обращались в бегство или сдавались в плен.
Наконец-то мы столкнулись лицом к лицу с майсирской армией и разгромили ее. Однако официальной капитуляции не последовало. Мы не услышали подтверждения этому ни от короля Байрана, ни от его йедазов, военачальников. Остатки майсирских войск отступили на север.
Но император был удовлетворен.
— Они у нас в руках, — торжествующе заявил он. — Король не может продолжать эту войну — после такого поражения. — Затем Тенедос произнес нечто странное: — И мы заплатили то, что с нас требовали. Отныне сила на моей стороне. Теперь дорога на Джарру открыта.
Однако цена победы оказалась страшной. Почти тридцать тысяч наших лучших воинов — пехотинцев, кавалеристов, разведчиков — пали смертью героев, были ранены и получили увечья на этом безымянном поле. Чародеи и знахари делали все, что могли, помогая раненым, но слишком часто их действия сводились к краткой молитве и клочку ткани, чтобы прикрыть остекленевшие глаза. В числе погибших были трибун Мерсия Петре и его адъютант Филлак Гертон, который, как я надеялся, не только был моему другу помощником и слугой, но и подарил ему любовь.
Ночью мы зажгли погребальные костры и принесли жертвы.
Глядя на бушующее пламя, я вспоминал Мерсию, человека сухого, аскетического, порой даже грубоватого, чьей жизнью была армия.
Ко мне подошел кто-то, и, оглянувшись, я увидел, что это был Ле Балафре. Его нога была забинтована, рука висела на перевязи. Трибун долго молча смотрел на последние огненные почести, воздававшиеся Петре, затем сказал так тихо, что я едва разобрал его слова:
— Это была хорошая смерть. Наша смерть, смерть настоящего солдата.
Повернувшись, Ле Балафре скрылся в темноте.
Дорога на Джарру была открыта.
Глава 24
ПОКИНУТЫЙ ГОРОД
Я снова смотрел на раскинувшуюся передо мной Джарру, но на этот раз у меня по коже бежали мурашки. Одно дело видеть покинутым такой маленький городок, как Иртинг; совершенно иное зрелище представлял этот огромный город, затянутый пеленой дождя. Нигде не было ни человека, ни коня, ни другой живности, ни над одной трубой не вился дым; единственными звуками были завывания ветра в пустынных улицах.
