Где еще платформы столь изобретательно декорированы? Станцию “Пон-Неф”, расположенную совсем рядом с Le Monnaie украшают старинная монета и ручной пресс из далекого прошлого. На одной платформе “Тюильри” плитка на стене воспроизводит импрессионистские полотна, на другой – историю xx века в портретах: там фигурируют Чаплин, де Голль и Жозефин Бейкер, танцующая чарльстон. На “Конкорд” на каждой плитке выписано по одной букве, как в гигантском “Эрудите”. Вместе они складываются в “Декларацию прав человека” из революционного манифеста 1789 года. На платформе “Варенн”, ближайшей станции от Музея Родена, установлены копии его “Мыслителя” и памятника Оноре де Бальзаку. Станция “Арз е метье” у Музея искусств и ремесел напоминает подводную лодку – в честь Жюля Верна и его “Наутилуса” из “20 000 лье под водой”. Она обшита медными листами, в стену вделаны иллюминаторы, сиденья выполнены из нержавеющей стали. На “Сен-Жермен” и “Сорбонн” рукописи под стеклом и имена французских интеллектуалов, которые проецируются на потолки или запечатлены на плитках, напоминают о главном сокровище Франции – patrimoine . На “Ришелье-Друо” – мемориал из черного мрамора с позолотой, в память о железнодорожниках, погибших в Первую мировую войну.
“Лувр-Риволи” украшают копии египетских статуй и прочие древности. Несколько лет назад здесь наделали шуму les taggeurs . Они оккупировали станцию и раскрасили из баллончиков покрытые плиткой стены и стеклянные выставочные витрины. Первоначальное возмущение и обвинения в вандализме уступили место более вдумчивой реакции – газеты левого толка, вроде “Либерасьон”, задались вопросом: а разве граффити – это не вид искусства? И разве оно не заслуживает тогда соответствующего отношения? Споры длились несколько дней, в течение которых начальство метро не удаляло граффити, сделав станцию главной точкой притяжения всего города – платформу наводняли люди, чтобы посмотреть на все своими глазами и обсудить ситуацию. Затем за одну ночь искусства из баллончиков не стало, все вернулось на круги своя, и так до следующего скандала.
Один из входов в парижское метро в стиле ар-нуво работы Гектора Гимара
Во многих отношениях метро – это отдельный город. Пассажиры превращаются в пешеходов, которые лавируют в петляющих переходах пересадочных станций вроде “Шатле” и “Монпарнас бьенвеню”; там пересекается такое количество линий, что для того, чтобы перейти с одной на другую, надо прошагать не меньше полукилометра, на своих двоих или по травелатору. Работающие парижане не считают время в дороге убитым или потерянным, это просто эпизод дня, и надо насладиться тем, что он может дать: возможностью почитать, подумать, подремать, пококетничать. Они шутят, что вся жизнь – это Metro Boulot Dodo (поэт Пьер Беарн распространил эту формулу до Métro boulot bistrots mégots dodo zero ), но шутка эта исключительно добродушного свойства. Если вы наблюдали девушку, секретаршу или же vendeuse , хорошо одетую, аккуратно накрашенную, которая с головой ушла в чтение Кафки или Жида, значит, вы понимаете, в чем суть того элегантного стиля и взгляда на жизнь, что делают Париж объектом зависти всего мира. В Лондоне мне часто доводилось видеть женщин, которые красились по дороге на работу – наносили тушь, подновляли губную помаду, – абсолютно не обращая внимания на людей вокруг. В Нью-Йорке многие едут в деловых костюмах, но только до щиколоток. Все впечатление портят кроссовки или кеды, которые они надевают в дорогу, а красивые туфли везут с собой в сумке. Парижанки никогда не сделают ни первого, ни второго. В метро, как и везде за пределами дома, они на виду, а значит, и одеты соответствующе.
Купив билет, вы можете ездить в метро весь день. (Там есть даже свои бомжи, которые проскальзывают внутрь перед самым закрытием и ночуют в депо на конечных станциях.) С голоду вы не умрете. Кроме автоматов имеются продавцы фруктов на “Ла Мотт Пике-Гренель” и бистро на “Пон-Неф”. Недостатка в развлечениях тоже не будет. На “Шатле” музыканты в ожидании очередного поезда настраивают свои аккордеоны и кларнеты, а потом несколько остановок услаждают слух пассажиров мелодиями из репертуара Эдит Пиаф. Иногда нищие оглашают вагон формальным зачином “Извините, леди и джентльмены”, а затем быстро и невнятно излагают историю своих злосчастий. Их речь, так часто произносимая, что они и сами уже не понимают ее смысла, тем не менее, вполне вежлива. Как и все в метро, нищие ведут себя convenable – подобающе. Все очень comme il faut – благопристойно.
Учитывая, что какой-никакой дизайн в парижском метро все же присутствует, вид нашей станции “Одеон”, когда я спустился на нее однажды зимним воскресеньем, привел в замешательство. По случаю ремонта все было разворочено. Сиденья и автоматы исчезли, со стен содрали рекламу и плитку и заново зацементировали. Свет ламп теперь нигде не отражался, и весь перрон погрузился в тусклую серую мглу. Бесформенную пустоту оживлял лишь гидравлический домкрат, два метра в длину и четыре в ширину, который поддерживал часть крыши. С суровой неприступностью вооруженного охранника он как будто был призван напоминать нам, что Здесь Работали Люди и Следует Быть Повнимательнее.
На почти пустую платформу вышел мужчина с букетом роз в прозрачной бумаге. Роясь в кармане, он положил цветы на единственную имеющуюся здесь горизонтальную поверхность – опору домкрата. На какое-то мгновение казалось, что он принес их специально – возложить, как на алтарь, в знак почитания и уважения. Конечно, это лишь секундное впечатление, и оно тут же рассеялось. Но подобный жест в Париже вовсе не выглядел бы как нечто из ряда вон. В дни юбилеев и общественных праздников, благодаря предусмотрительно вделанным в стены железным кольцам, букетики цветов появляются по всему городу на мраморных мемориальных досках, установленных там, где в стычках во время оккупации погибли люди. Парижские граффитисты не обошли вниманием и нашу разоренную станцию. Цементную стену на противоположной стороне украсила (или обезобразила, кому как нравится) одинокая размашисто выписанная баллончиком роза.
Я направлялся на Монмартр пообедать с приятелем, поэтому сел на северную линию № 4, “Порт д’Орлеан – Порт де Клиньянкур”. Меньше чем за пятнадцать минут я перенесся с Левого берега, почти от центра города, на его окраину, к подножию горы Монмартр, которую парижане называют la butte – холм.
Обратно на солнечный свет я выбрался на станции “Барбе-Рошешуар”, это ближайшее к Монмартру метро. Пятнадцать минут назад я был в тихом-спокойном книжном Одеоне; а теперь оказался где-то в Рабате, или Дакаре, или Кабуле. Всюду мелькали черные, коричневые и желтые лица. Несмотря на воскресенье, под железнодорожным мостом десятки мужчин молча томились в ожидании работы: таскать тяжести, копать – и все это, разумеется, за сдельную плату en noir – черным налом, неофициально.
Эдмунд Уайт приехал сюда в мае 1981 года погостить у друзей.
...
Каждые пару-тройку дней под железнодорожной эстакадой, у метро “Барбе-Рошешуар” разбивали продуктовый рынок. Пирамиды дынь, горки шафрана, корицы и семян кориандра, бездонные жестяные банки, полные разнообразных видов кус-куса – это был кусочек пестрого Марракеша посреди беспросветно серого района. На улице, прямо под окнами моих друзей, бородатые старики продавали кафтаны, а дети – наркотики.
