27. Сумеречный блюз
Я пью с пятнадцати лет и мало что в жизни доставляло мне большее удовольствие. Когда у вас целый день работает голова и на следующий день опять предстоит работа, что еще может расшевелить мысли, направить их в новое русло лучше, чем виски? Когда вы промерзли и продрогли, что еще согреет вас? Кто скажет перед атакой слова, которые подарят такое же моментальное спокойствие, что бывает после рома? Он плох лишь в двух случаях: когда вы пишете или деретесь. Это нужно проделывать на трезвую голову. Но с ним мне всегда лучше стреляется. Современная жизнь зачастую – механическая депрессия, а алкоголь – единственное механическое освобождение от нее.
Эрнест Хемингуэй
В день моей последней прогулки с участниками семинара я оказался недалеко от места, где мы расстались с Хьюго после посещения катакомб, на пересечении бульвара Монпарнас и бульвара Сен-Мишель. В порыве ностальгии, более сильном, чем резкий мокрый ветер, я перешел улицу и укрылся за живой изгородью, за которой пряталась Closerie des Lilas .
Обеденная толпа уже схлынула, и несколько официантов накрывали столы к ужину. Я свернул налево, миновал зал с огромным пианино, где через час пианист будет баловаться чем-нибудь из Гершвина, Коула Портера и Эдит Пиаф, и направился в бар.
На каждом столе была маленькая медная табличка с именем знаменитого завсегдатая, которого в золотые 1920-е можно было повстречать за этим столиком либо под ним. На моей значился Ман Рей – чудесное совпадение, поскольку Рей жил по соседству, на улице Валь-де-Грас, когда писал своих “Влюбленных”. Он изобразил огромные женские красные губы, плывущие над куполом обсерватории, расположенной в паре кварталов отсюда.
Я был чуть ли не единственным посетителем во всей Closerie . Даже в баре почти пусто. Пара влюбленных обнимались в углу. Они так крепко прижимались друг к дружке, что казались уже единым целым. Одинокий пьяница рухнул перед мутно-желтым пастисом за столиком, который предпочел бы занять я. На медной табличке было написано “Эрнест Хемингуэй” (в отличие от многих других имен – без ошибок).
Англосаксонские и романские общества по-разному относятся к раннему вечеру. В англоговорящем мире его называют часом пик, временем за рулем или счастливыми часами – его стараются забыть, отменить, поскорей вычеркнуть из жизни, отдавшись скуке или выпивке; либо включают в машине радио, настраиваясь на приятный туман ретроволны. Как заметил Скотт Фицджеральд о воскресенье в Голливуде – это “не день, а пропасть между двумя другими днями”.
В Италии, Испании и Франции все обстоит совершенно иначе. В этих странах часы между пятью и семью вечера существуют в каком-то отдельном поясе, где время вообще не движется, но как будто зависает, как говорят французы, entre chien et loup – между собакой и волком. У Парижа с ним особенные отношения, оно окутано мистикой и легендами. Для любовников le cinq à sept – время, которое они выгадывают, чтобы остаться наедине, некая лакуна между уходом с работы и возвращением парой часов спустя домой. Если они в браке – к ужину с семьей, если нет – покормить кошку, смешать себе коктейль, принять ванну и предаться воспоминаниям.
Фотографы и кинематографисты называют это время, особенно поздним летом, “магическим часом”. Косо падающий солнечный свет, смягченный растущим расстоянием до земли, отлично умеет приукрасить. Известно, что у актрис именно после обеда случаются вспышки дурного настроения, головные боли, или они вдруг запираются в своих фургончиках, но моментально излечиваются и появляются на публике, готовые к съемкам крупным планом, стоит лишь часам пробить пять. Художники и поэты предпочитают осень, когда небо над Парижем превращается в этюд в серо-розовых тонах, эдакое приглашение к меланхолии. Этот час вдохновил Верлена на одно из самых известных его стихотворений, “Осеннюю песню”:
Долгие песни
Скрипки осенней
Зов неотвязный,
Сердце мне ранят,
Думы туманят,
Однообразно.
Это и час, когда парфюмеры собирают цветы, потому что в это время их аромат наиболее ярок и выразителен. Герлен, создавший пьянящий коктейль из розы, ириса, жасмина, ванили и мускуса, дал ему имя, которым называют и само время: L ’ Heure Bleue , голубой час.
Париж вдохновлял писателей на самые печальные истории в мире, и l ’ heure bleue играет в них немалую роль. Достаточно вспомнить “Опять Вавилон” Фицджеральда, тонкий воздушный эскиз осеннего города, увиденного глазами эмигранта, который возвращается после того, как пропил деньги, семью и работу.
...
Снаружи, сквозь тихий дождик, дымно мерцали вывески, огненно-красные, газово-синие, призрачно-зеленые. Вечерело, и улицы были в движении; светились бистро. На углу бульвара Капуцинок он взял такси. Мимо, розоватая, величественная, проплыла площадь Согласия, за нею логическим рубежом легла Сена, и на Чарли внезапным нестоличным уютом повеяло с левого берега.
Он велел шоферу ехать на авеню Опера, хотя это был крюк. Просто хотелось увидеть, как сизые с умерки затягивают пышный фасад.
Чарли возвращается, надеясь найти своего ребенка. Понятно, что ничего у него не получится, потому что единственное, что у него получается, – проигрывать. И мы знаем, что он, как и сам Фицджеральд, вернется к бутылке. Для некоторых писателей алкоголь – не способ бегства от действительности, а способ существования.
Если о Голливуде 1970-х не рассказать правды, не упомянув о роли кокаина, то эмигрантский Париж 1920-х не понять, не признав значения выпивки.
Закон Волстеда, принятый в 1920 году, запретил продажу алкоголя в Соединенных Штатах. Уж конечно, не в Европе. “Для определенного класса американцев, – писал Джимми Чартерс, бармен в барах Dingo и Jockey на Монпарнасе, а потом и в Harry ’ s Bar на другом берегу реки, в двух шагах от Оперы, – чрезмерное увлечение спиртным – это непременное условие жизни. Вечеринка не имела успеха, если гости не надирались сверх всякой меры”.
Для парижских рестораторов и барменов выпивка – золотое дно. До 1920 года французы толком и не знали, что такое коктейли. Они пили вино или пиво, аперитивы до еды и дижестивы после. Сухой закон все изменил. Кафе переименовались в bars américains (американские бары), с барменами – как правило, афро-американцами, – которые остались здесь после войны, чтобы подавать мартини, “Олд фэшн” и “виски-сауэр”. “Коктейли! Вот настоящее открытие нашего века”, – писал Сислей Хаддлстон, корреспондент лондонской “Таймс”, в 1928 году, когда брал интервью у одного из самых популярных художников Монпарнаса.
...
[Кис] ван Донген – самый парижский из голландских художников. Я помню, как он выживал, чуть ли не голодал на Монпарнасе, а теперь стал весьма преуспевающим портретистом, устраивает эксцентричные, но очень модные вечеринки. Он поглаживает свою светлую бороду, на секунду задумывается, глаз загорается, и он выдает: “Наша эпоха – эпоха коктейлей. Коктейли! Всех цветов и всего понемногу. Я вовсе не только о коктейлях, которые пьют. Они – символ всего, что ни возьми. Современная светская львица – тоже коктейль. Яркий микс. И само светское общество – яркий микс. Можно смешивать людей разных вкусов и классов. Эра коктейлей!
