– Если хотите, – я указывал на узкую лестницу, ведущую в темноту, – вы можете наведаться туда, где был произведен экспертный осмотр, который Хемингуэй вскользь, без подробностей, упоминает в “Празднике, который всегда с тобой”. Это действительно было то самое кафе, но я с тем же успехом мог ткнуть на другое, и никто бы не усомнился. Значение имело ощущение, что стоит только руку протянуть – и коснешься прошлого. Через час прогулки мои подопечные уже шли чуть медленнее, озирались по сторонам чуть внимательнее и не просто разглядывали магазины на уровне глаз, а поднимали голову, смотрели выше и задавали вопросы…
25. Прогулка по земле
И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.
Иов, 1:7
Хьюго позвонил мне серым воскресным днем, где-то в середине моей первой весны в Париже.
Тогда, до появления на свет Луизы, мы с Мари-До жили в крошечной студии на площади Дофин, на острове Ситэ. По-французски я не говорил, и знакомых у меня не было, если не считать нескольких англоговорящих приятелей, предоставленных участливым семейством Мари-До.
Из всех этих чужих в общем-то людей я чаще всего встречался с Хьюго. Суровый выходец из Нью-Йорка, лет под сорок, он умудрялся жить в Париже, как будто ничего особенно не делая, кроме… ну, скажем так, писания. Он никогда не вдавался в детали, а я не настаивал, главным образом из страха, что он попросит меня почитать что-то и высказать свое мнение.
Мы познакомились в доме моей свояченицы, он был довольно мил, но меня поразила его слегка пугающая манера держаться. Может, оттого, что он все время смотрел на вас искоса, а не в глаза, и почти неразборчиво что-то бормотал. Он идеально подошел бы на роль фолкнеровского “грязненького мужика из сортира подземки с пачкой французских почтовых открыток в руке”.
Хотя Хьюго явно задался целью стать моим другом, я ни на секунду не верил в его искренность. Подумал было, что он просто ищет выход на редакторов или агентов в связи со своими загадочными литературными экспериментами. Но когда узнал его получше, стали очевидны совсем иные мотивы. Судя по всему, он отвел мне определенную роль в психодраме, которая разыгрывалась в его воображении. Эмигрантская литература от Генри Джеймса до Патриции Хайсмит изобилует такого рода ситуациями, но к моей ближе всего была классическая история предательства на чужбине – как в картине “Третий человек” . И в данной парижской вариации я соответственно превращался в Холли Мартинса, автора бульварных романов, который оказывается в послевоенной Вене. Меня, не знающего ни слова на французском, опекают и водят за нос местные пройдохи, а моим предполагаемым другом, обаятельным, бессовестным философствующим махинатором Гарри Лаймом, разумеется, представал сам Хьюго.
И именно в образе Лайма он позвонил мне тем воскресным днем. Мари-До была на работе, а я подумывал засесть за писание. Но дальше сборов дело пока не продвинулось. Я будто оцепенел от гулкого гудения колоколов Нотр-Дам, так непохожего на бодрый перезвон английских церквей. Именно в Париже возникает ощущение, что ты увязаешь в истории, настоящей или вымышленной, и действует это угнетающе. Существует ли здесь хоть что-то, уже кем-то не обдуманное, не написанное, не сделанное?
Звонок Хьюго был очень созвучен моему настроению.
– Что новенького? – спросил он.
– Ничего. У тебя?
– Ничего. Хочешь, э-э, сходить куда-нибудь?
– Типа?
– О… куда-нибудь. Есть пара идей. Встретимся у Дантона в два?
В два стало еще пасмурней и тягостней. Как опавшие листья, ветер гнал через площадь туристов в бежевых тренчах Burberry . Я наблюдал за Хьюго, пока он переходил бульвар Сен-Жермен. Неряшливый свитер, мешковатые вельветовые брюки – ручной вязки шарф как нельзя лучше вписывался в общую картину. Полностью игнорируя парижские традиции взаимодействия с шарфом (а манера обматывать, завязывать и драпировать его что-то да сообщает о характере, профессии и сексуальной ориентации), он просто заправлял оба конца в вырез джемпера. Хуже смотрелась только удавка.
Он не стал садиться.
– Идем.
– Куда?
– Увидишь.
Он недобро ухмыльнулся. Будь я женщиной, сослался бы на головную боль. А так я дошел с ним до угла и спустился в метро, которое накрывала тень памятника Дантону, возведенного, как и большинство памятников, когда это уже не могло принести самому герою ни малейшего удовлетворения.
Мы вышли на площади Данфер-Рошро, у южной границы старого города, почти у подножия другого монумента, бронзового Бельфорского льва, льва couchant , знаменующего бессилие Парижа в войне с Пруссией в 1870 году. А в паре кварталов вниз по бульвару Сен-Мишель я нередко проходил мимо скромного каменного постамента, который венчала устало склоненная фигура обнаженной женщины, обхватившей голову. По-видимому, она страдала от легкого недомогания, вероятно, вызванного похмельем. Надпись поясняла, что статуя воздвигнута в память об изобретении хинина, спасшего человечество от малярии. Судя по всему, во Франции размер памятников обратно пропорционален достижениям, которые они прославляют.
Катакомбы. “Здесь начинается царство смерти”
Под сенью льва два таможенных здания xviii века обозначали границу, отделявшую город от деревни. Хьюго повел меня к одному из них. Мы встали в очередь к маленькой будочке с разбитыми стеклами, заплатили десять франков и прошли в деревянную дверь, выкрашенную мрачно-зеленой краской. Я стал разбирать инструкции, написанные на заляпанном листке бумаги в рамочке с мутным стеклом.
– Катакомбы?
Хьюго выглядел очень довольным собой. Ему чрезвычайно нравилось все происходящее – настолько, что он заплатил за мой билет – неслыханная щедрость для того, кто на карманном калькуляторе высчитывал свою часть счета в кафе.
– С чего ты решил, что я захочу сюда спускаться?
Узкая бетонная лестница винтом уходила под землю. На вид мы едва ли могли протиснуться по ней, не вжимаясь в стену.
– Это интересно, – Хьюго зловеще осклабился. – Тебе понравится.
– Не думаю, – я прочитал надпись на деревянной табличке. – Шестьдесят метров – это же почти две сотни футов.
Презрительная ухмылка Хьюго привела меня в бешенство. Схватившись за отполированные тысячами нервных рук перила, я присоединился к процессии, спускавшейся в глухую темноту.
Лестница не кончалась. Стук ботинок о шероховатый бетон звучал все громче. Я слышал собственное дыхание, становилось удручающе душно и сыро.
Дойдя донизу, мы ступили в длинный туннель, такой узкий, что, раскинув руки, я касался обеих стен. Хьюго взял фонарик. Другие члены экспедиции тоже – видно, такие же постоянные клиенты, как и он. Хьюго направил луч фонаря на стены, осветив плиты тесаного камня, чередовавшиеся с породой, еще хранившей следы ударов кирки.
