Далеко не все австралийцы разделяли мое предубеждение относительно жизни на лоне природы. Аборигены до сих пор живут так, как всегда жили их племена, вдали от больших городов, регулярно отправляются в пустыню на кочевье – питаются тем, что удастся собрать или подстрелить, и общаются с землей на каком-то только им ведомом языке. Это является основой их религии. Бродяги, которых именуют “свэгмен”, скитаются по самым глухим необжитым местам со свернутым одеялом за плечами – с “узелком”. Герой национальной песни “Вальсируя с Матильдой” – как раз “веселый свэгмен”, который устраивает привал, где ему вздумается, хоть у озера, хоть у реки. Съедает на ужин “премилого барашка” (краденого), попадается полицейским и в конце концов тонет. Может, и не всякому по душе такой стиль жизни, но австралийцам симпатичны герои вне закона.
Иногда такие бродяги подходили к нашему черному ходу за подаянием. Поскольку мы жили на окраине и за домом пролегала изрытая колеями дорога, нам доводилось наблюдать их гораздо чаще, чем другим жителям. Обычно они вежливо спрашивали, сняв лоснящуюся фетровую шляпу:
– Хозяйка, вы бы не отсыпали немного мучицы?
И пока мама наполняла бумажный пакет, мы, дети, зачарованно глядели на странника сквозь сетчатую дверь.
Как-то раз подошли двое мужчин, один – абориген, первый, которого я видел в своей жизни. На нем была линялая голубая рубашка, вельветовые брюки, вытертые на коленях. На ногах ничего. Босые ноги. Но даже в таком виде он казался не в меру разодетым. Когда-то приличный костюм его товарища был весь в заплатках, под мышками хлопчатобумажной фуфайки виднелись полукружья пятен от пота. Пыльные ботинки, сбитые и растрескавшиеся так, что уже и цвета не разберешь, свидетельствовали о сотнях, а быть может, и тысячах километров пройденного пути.
Австралийский свэгмен с узелком за спиной
Уже в детстве меня интересовал процесс приготовления еды.
– А что вы делаете с мукой? – задал я вопрос.
Белый мужчина взглянул на меня без всякого выражения.
– Лепешки, – наконец произнес он.
Говорил он с гортанным, европейским акцентом.
Был ли он одним из тех эмигрантов, кого война вынудила покинуть Европу? Тех, которых мой отец пренебрежительно именовал “беженцами”, а позже правительство стало называть “новыми австралийцами”?
Я знал, что это за лепешка: пресный хлеб, который делался из муки, соли, воды и щепотки соды.
– А как? – Чтобы пояснить, откуда такое слегка назойливое любопытство, я добавил: – Мой отец – кондитер.
– Мы все смешиваем, – ответил он после долгой паузы, – и печем в золе.
Речь давалась ему тяжело. В долгих одиноких скитаниях язык отмирает за ненадобностью. Возможно, это была самая длинная его беседа за многие недели.
Тут вернулась мама. Она отодвинула щеколду и, крепко держа ручку двери, просунула бумажные пакеты с мукой и солью.
– Я положила немного разрыхлителя. Всыпала вместе с мукой.
– Спасибо, хозяйка.
Он спрятал мешочки в бесформенные карманы, растянутые от хранения вещей, для которых они не были предназначены.
– Но как? – не унимался я.
Оглядывая все его пожитки – скатанное одеяло, котелок с проволочной ручкой, потемневший от кипячения воды на открытом огне, – я не заметил ни мисок, ни сковородок, чтобы смешивать и печь. Куда они ссыпали ингредиенты и как замешивали тесто? Ведь я тысячу раз наблюдал, как это делает отец в пекарне.
– Не приставай к джентльменам, – осадила меня мама.
– Все в порядке, хозяйка, – сказал мужчина. – Смышленый малыш.
Он присел на корточки, чтобы быть вровень со мной. Я учуял непротивный запах табака. Разговор через сетку чем-то напоминал исповедь, придавая некоторую конфиденциальность нашему общению.
– Как мы это делаем, сынок? – поведал он. – Вот, Джеки… – он кивнул в сторону приятеля – … снимает рубашку и ложится, а я замешиваю лепешку у него на спине.
И он подмигнул мне. Вставая, он коснулся пальцами полей шляпы:
– Еще раз спасибо, хозяйка. Благослови вас Бог.
Они спустились по тропинке к задней калитке и вышли на красную пыльную дорогу, ведущую из города. За все это время второй мужчина не произнес ни слова и вообще ничем не выказал, что допускает факт нашего существования. Я думал, что, закрыв калитку, они засмеются, но если и так, я этого не слышал. Надеюсь, он понял, что я просек шутку.
12. Мелодия прогулки
Я помешан только в норд-норд-вест. При южном ветре я еще отличу сокола от цапли.
Уильям Шекспир
“Гамлет”
Свэгмен был иконой моего детства, архетипом, воплощающим одну из главных черт исконного австралийца: тягу к бродяжничеству. Почти сразу за ним в списке национальных архетипов шел военный ветеран, а следом – моралист, лишенный чувства юмора, пуританин: господа, оскопившие скульптуры в парке Сентенниал, относятся именно к этой категории.
И еще один персонаж с сомнительной репутацией – плут. Его определяют как “проказника и смутьяна”. Надо помянуть еще и склонность к безумным крайностям, которая делает его героем скорее ценным, чем достойным порицания. Для австралийца он – доказательство того, что правила, установленные в интересах большинства, не всегда применимы к инакомыслящему меньшинству.
Своим первым путешествием за пределы Австралии я обязан классическому представителю плутов. Немногие европейцы “перенимают местные обычаи”, оказываясь на безграничных австралийских просторах, но я никогда не сталкивался с этим редким случаем столь близко, покуда Иэн, мой университетский приятель из Англии, не начал вести себя довольно странно. Мы с его женой в полном недоумении наблюдали, как он сообщил потрясенным коллегам, что отныне он не профессор, а штатный университетский маг, современный “Князь Беспорядка”, подобно тем, что назначались на средневековых празднествах, дабы сеять раздор и глумиться над святынями. Для начала вместо того, чтобы присоединиться к чинной процессии академиков в профессорских мантиях, он предстал перед всеми в полосатом купальном костюме эдвардианской эпохи и прыгнул в кадку с зеленым желе. После этого и еще кое-каких выходок его жена решила вернуться в Европу без него. Я составил ей компанию.
В 1987 году британский писатель Брюс Чатвин выпустил книгу “Тропы песен” о прогулках по Австралии. Она сразу получила признание критиков и имела коммерческий успех.
У Чатвина был тот же отсутствующий взгляд, что я хорошо знал по Иэну, та же способность часы напролет говорить безукоризненно выстроенными предложениями о предметах, о которых он не имел ни малейшего представления. У него были безупречные для пешехода данные. Он пересек Патагонию и написал об этом книгу. Не слишком достоверную, но исключительно увлекательную. Он неутомимо, неотразимо и обаятельно продвигал самого себя и к тому же социально, сексуально и интеллектуально очень походил на Лоуренса Аравийского. Оба были скрытыми гомосексуалистами, имели тягу к путешествиям и весьма вольное понимание того, что есть истина. Много лет Лоуренс настаивал на том, что во время одной из тайных экспедиций его, переодетого в арабскую одежду, избивал палками и принуждал к анальному сексу турецкий командир. Это почти наверняка было лишь его порнографической фантазией. Чатвин, обладатель не менее игривого воображения, отрицал, что смертельно болен СПИДом, которым заразился от одного из своих сексуальных партнеров, среди коих был и Рудольф Нуреев. Более того, он утверждал, что поражен экзотической грибковой инфекцией, подхваченной в тибетских пещерах.
