Тебя он успокоит; сядь поближе,
В глаза мои смотри, подай мне руку,
Мы дышим в лад. Когда тебя впервые
Подвергла я гипнозу и младая
Душа открылась мне, как цветик солнцу,
Я поняла – особый дар имеешь
Ты отзываться на моё внушенье,
Быть слепком мне… В моих глазах ты видишь
Любовь, расположенье (что бы Духи
Ещё ни показали). Без боязни
Моей отдайся власти. Я умерю
Твоё сердцебиение; на сильной
Руке твою я нежность упокою.
Я буду непреклонна, Джеральдина,
В моей любви, в моём добродеяньи.
Ты, верно, знаешь – Женщины бессильны
В том хладном мире, где всем правит Разум,
Где всё измерено и механично.
Там мы – предметы, штучки, безделушки,
Цветы, без корня ставимые в вазы,
Чтоб день процвесть и сгинуть. Но представь же,
Здесь, в комнате, завесами одетой
Из мягких тканей, освещённой еле
Свечи мерцаньем иль полумерцаньем,
Где очерки вещей нечётки, звуки
Двусмысленны, – здесь мы сильны и властны;
Здесь древнее Наитие, вздымаясь
Из Глубины, бьёт гальванизмом в струны
Природы женской; эти струны-нервы
Толкуют, сообщают дальше Волю
Незримых Сил. То мир наш супротивный,
В котором с нами – через нас – давая
Нам власть, беседуют те Силы, коим
Нет постижения и нет предела.
Войди в сей мир обратный, Джеральдина,
Где, как в хрустальной сфере, всё превратно:
Где кверху притяженье, лево – справа,
Где вспять часы идут, и восседают
На троне женщины в одеждах пышных,
В уборе роз душистых; в их короне
Агат и изумруд и камень лунный
Сияют, ибо здесь мы – Королевы
И Жрицы; всё течёт по нашей Воле.
Все маги – ловкачи. И в нас не больше
Ловкачества, чем в тех Жрецах верховных,
Которые толпу склоняли к вере
Шутихами и магией, чтоб отсвет
Небесного Огня явился в тусклых
Глазах, которым до речей священных
Нет дела… Успокоилась? Прекрасно.
По венам голубым твоим перстнями
Я проведу, в тебя вольётся сила.
Ты благо ощущаешь. Ты спокойна.
Моей рабой себя зовешь? Напрасно.
Поменьше вычурных словес и жестов,
Коль хочешь преуспеть на нашей сцене.
Моя ты Ученица и товарка!
Сибиллой Иле не станешь ли однажды?!
Пока же будь почтительной и кроткой
Пред дамами, и нежно молчаливой
Перед мужскими взорами; знай, чинно
Чай разноси (а ушки на макушке —
Нам в болтовне гостей немало проку!).
Смотри, вот кисея (у нас тайник тут!);
Цветы, что с неба хлынут; вот перчатки,
Что в воздухе летать, как руки, будут…
Помочь должна ты с сыном леди Клергров!
Она безумно жаждет прикоснуться
К нему хотя б на миг, к его ручонке.
Ты в темноте – вот этак – подползи к ней,
Упри на миг ей локоток в колено,
Тронь пальчиками щёку – (ведь не зря же
Рука твоя нежна, как в перевязках!)
Что? Вред?.. Какой? Одна лишь будет польза
Для Веры для её; и хитрость наша
Невинная, коль укрепляет Веру,
Полезна тож. На, прядь волос возьми-ка,
У горничной отрезана и цветом
Совсем как та, что от бедняжки сына.
Ты в темноте подбрось ей эту прядку
В ладони страждущие – будет Благом
То для неё и Счастьем столь великим,
Что мы с тобою словно бы под солнцем
Окажемся и ждёт нас процветанье,
Подарки… А её – надежда вечна…
[162]
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Вэл была на трибуне ипподрома в Нью-Маркете. Она смотрела на пустую дорожку, напрягала слух – когда же послышится стук копыт? Вдалеке вдруг возникло облачко пыли, вырос дробный гул – и хлынула в глаза потоком лоснистая конская стать, яркий шёлк жокейских нарядов, – и наконец, совсем уж крупно, мелькнули бешено перед самой трибуной – гнедой, серый, каштановый, опять гнедой… надо же, всё долгое ожидание ради одного этого мгновения, бурного, почти нестерпимого… И сразу разрядка напряжения; прекрасные звери, в потёках пота, раздувая ноздри, пляшут на месте; а люди радуются, поздравляют друг друга или досадливо разводят руками.
– Кто пришёл первый? – спросила она Эвана Макинтайра. – Так быстро, я ничего не поняла. Но я честно кричала вместе со всеми!
– Мы первые, – ответил Эван. – То есть он, наш Ревербератор. Сегодня ему не было равных.
Вэл порывисто обняла Эвана за шею.
– Будем праздновать, – сказал Эван. – Двадцать пять к одному, неплохо. Мы знали, он не подкачает.
– Я тоже на него поставила, – радостно проговорила Вэл, – на выигрыш. Я ещё поставила немного на Дикарку, и на выигрыш и на проигрыш, мне имя понравилось. А на Ревербератора – на чистый выигрыш!
– Вот видишь, – улыбнулся Эван, – как мы развеяли твою грусть-тоску. Нет ничего полезней азартной игры и активного образа жизни…
– Ты мне не рассказывал, что на скачках так красиво.
Стоял погожий, по-настоящему английский день, в какие солнце светит, но не слепит, и по самой границе видимости завивается лёгкая дымка – такою дымкой был теперь подёрнут почти незримый конец дорожки, где вываживали после забега лошадей.
Вэл представляла до сегодняшнего дня, что на ипподроме должно быть гадко, должно пахнуть пивом, окурками (как в тех забегаловках, куда отец, бывало, затаскивал её в детстве, чтобы сделать ставки) – и ещё почему-то опилками, и мужской мочой…
