— О, — ответила Олив, — это все Элси. Не знаю, что бы они без нее делали.
Проспер сказал, что едва заметил Элси, и Олив обрадовалась этому в потаенных глубинах души, потому что Элси в последнее время расцвела и стала почти красавицей.
— Она не старается, чтобы ее заметили, — сказала справедливая Олив. — Она старается наладить хозяйство, залатать дыры. Знаешь, Проспер… — к этому времени они уже перешли на «ты». — …знаешь, я думаю, что ни одному из них — ни Филипу, ни Элси — не платят ни гроша. Я подозреваю, что она одевается в обноски, оставшиеся от благотворительных распродаж у Пэтти Дейс. За Филипом, кажется, присматривает Доббин. По-моему, Серафита вообще ничего не замечает, а Фладду никто не осмеливается ничего сказать, чтобы он вдруг не впал в меланхолию и не перестал работать, чего от него все время ждут, хотя он худо-бедно работает уже пять лет.
Проспер Кейн был в шоке. Олив продолжала:
— Я-то вижу — женщины видят такие вещи. Занавески починены, все натерто до блеска — буфеты и ложки. На комодах стоят букеты полевых цветов. Раковина в кухне чистая.
— Сколько лет этой девушке?
— Никто не знает. Должно быть, около двадцати.
— Как ты думаешь… если найти ей помощницу, может быть, она согласится присматривать за группой студентов из Королевского колледжа искусств? Они, бедняжки, совсем измучены постоянными строительными работами в Музее, и у меня появилась идея, возможно, слишком грандиозная, — устроить летнюю школу в службах и на лужайках Пэрчейз-хауза. Жить они могут в палатках, а девушки — на сеновалах. И, если нам очень повезет, может быть, сам Бенедикт Фладд проведет с ними пару занятий.
— Это действительно грандиозный замысел, — сказала Олив. — Герант будет в восторге. Мы можем добавить еще что-нибудь — литературные беседы, театральные постановки и так далее.
— Фладд — наша основная достопримечательность, и он же — главная угроза, — сказал Кейн.
Фладд был в хорошем настроении, так как только что изготовил несколько сосудов причудливой формы, в глубине которых рыскали пауки «черная вдова»: паутинные железы работают вовсю, россыпь глаз сверкает опалом. Он сказал:
— Конечно, конечно, пусть приезжают, научатся ясно видеть и работать руками.
Это было деловое совещание за чаем, присутствовали также Доббин и Фрэнк. Доббин почтительно спросил, не обеспокоит ли Фладда летняя школа… может быть, присутствие студентов помешает ему работать?
— Глупости, — ответил Фладд. — Стайка прелестных юных дам — это именно то, чего нам тут не хватало, и, может быть, хоть кто-нибудь из них хоть что-нибудь соображает. Я подумывал опять начать лепить женщин. Пусть приезжают.
— Надо поговорить с Элси, — заметил Фрэнк, который, так же как и Олив, понимал всю важность Элси.
— Элси хорошая девочка, она все сделает, как ей скажут, — ответил Фладд.
Никто не спрашивал Элси, что она думает или чувствует. По крайней мере, Элси с эгоизмом юности, который ей приходилось полностью скрывать, считала, что никто не спрашивает и не интересуется, что она думает или чувствует. Она выработала свой главный план в тот момент, когда ступила на порог Пэрчейз-хауза — а может быть, и раньше, на пыльной дороге, ведущей через болота, когда заметила, что Филип растерялся при ее появлении. Элси, конечно, не заходила так далеко — не предполагала, что ее присутствие нежеланно, но и не исключала такой возможности. Она увидела, что в доме чего-то не хватает — настоящей женщины, как она сформулировала для себя, глядя на трех женских особей Фладд. Упорного труда, хитрости, предвидения, неустанности. Она принесла Филипу тонкие верблюжьи кисти — от матери. А для себя сохранила материнский сундучок с принадлежностями для шитья — иголками, нитками, мотками шерсти, острыми ножницами, которые никогда не бывали в закладе. Элси предпочла бы получить кисти. Она как раз начала учиться росписи фарфора, когда мать свалилась с именем Филипа на устах. Элси решила, что завоюет себе место с помощью иголок и ножниц. Она варила превосходные супы почти из ничего: кость от окорока и горсть гороховых стручков, хорошенько выдержать на медленном огне. Зарез шеи барана, выросшего на соленой траве ромнейских болот, с перловкой и луком… Следует сказать, что Элси от природы не была склонна к чрезмерной аккуратности, порядку и ведению домашней работы. Она хотела ходить босиком, и ей было плевать на дырки в нижнем белье. Но сейчас она нуждалась в том, чтобы в ней нуждались, ей нужно было стать незаменимой, и она этого добилась. Она выучилась — сама, ее никто не учил — различным видам вышивки: крестиком, гобеленовым стежком, и распарывала и переделывала работу за Помоной, если та ошибалась. Элси научилась обходиться с Филипом. Она любила Филипа и считала, что он ее не любит. Она думала, что у него в сердце есть место лишь для одной страсти, и это — не его семья. Различными безмолвными жестами, тактично удаляясь когда нужно, Элси дала ему понять, что ничего не ждет от него — совершенно ничего, лишь бы он не прогонял ее. Если бы она сказала, что он ее не любит, он был бы шокирован, поэтому она ничего не говорила. А он и без того в основном молчал. Поначалу Элси спрашивала Серафиту и Имогену, можно ли ей залатать покрывала на кроватях, можно ли собрать лоскуты и сделать из них лоскутный коврик, а они мило и бессмысленно улыбались и отвечали: «Конечно, конечно». Так что Элси решила действовать сама; она разрезала старые простыни и сшивала их неизношенной стороной к центру, она изобретала различные системы хранения, она выискивала марлю, чтобы завязывать кувшины в жару. Она двигалась по дому быстро и бесшумно — словно энергия, вытекающая из трех бледных особей женского пола, каким-то образом гальванически перетекала к ней.
Установив в доме первоначальный порядок, который можно было поддерживать, Элси стала по ночам прокрадываться в гончарную мастерскую. Она, как и сказала в разговоре с Дороти, делала маленькие горшочки. У Фладда не было фарфоровой глины, но Элси мешала каолин с обычной, чтобы сделать его светлее, зажигала лампу и наносила сложные узоры на крохотные чашечки и блюдечки, на тарелочки размером с подставки для карандашей. В Пэрчейз-хауз Элси явилась костлявым заморышем с сосульками пыльных волос. Олив заметила, что от нормальной еды и напряженной работы Элси расцвела и даже более того. Волосы вдруг закудрявились и стали роскошной гривой, которую Элси перевязывала каким-то цыганским шарфом. Талия сузилась, а выше и ниже появились аппетитные округлости, так что Элси все время ловила себя на желании гордо расправить плечи, пройтись как королева, но не позволяла себе ничего такого, потому что кто ее тут увидит? Очевидным объектом ее устремлений — единственным видимым объектом — был Герант. Он был энергичен, как и она, но тратил эту энергию в основном на то, чтобы раскатывать на велосипеде где-то вдали от Пэрчейз-хауза. И когда Элси распускала волосы или сооружала себе новую блузку из отреза пятнистого голубого ситца, Герант не подавал виду, что замечает.
Впрочем, Элси замечали другие — и не только Олив. Как-то ночью, когда она творила свои горшочки, ее захватил врасплох Бенедикт Фладд — он вошел в каком-то грубом наряде с капюшоном вроде монашеского, из черной материи. Фладд нес свечу, и глаза его блестели в тени над пламенем.
