Герберт Метли рассеянно смотрел в окно. Он сказал, что, может быть, это будет его лучший роман… лучший среди уже написанных… обогатит их… если только у него, Герберта, будет достаточно времени, и его никто не будет беспокоить, тогда он сможет писать с той же скоростью, пока вдохновение не ушло. Герберт сказал, что нашел хорошее название.
— Правда? Какое?
— Он будет называться «Мистер Вудхаус и дикарка».
— Мистер Вудхаус из «Эммы»?
— Нет, милая, хотя связь есть, и ты очень проницательно ее уловила. Фамилию моего героя правильнее было бы писать как «Вудхус». Это существо из народных поверий — нечто вроде лешего или «зеленого человека». Представь, каков был мой восторг, когда я обнаружил, что в деревнях все еще рассказывают сказки о вудхусах, только называют их «Вудхаусами». Это история о робком человеке: он удаляется в домик, стоящий посреди рощи, чтобы быть ближе к природе. Вначале мой герой действительно похож на мистера Вудхауса — бережет себя, кутается в шарфы, лечится растираниями. Он встречает Дикарку — девушку, привольно живущую в чаще огромного леса…
— А ты сказал, что он жил в роще.
— Да, но она символически превращается в густую лесную чащу, где мой герой учится ходить нагишом, не стесняясь, для единения с природой…
— А как выглядит Дикарка?
— Я еще не до конца ее придумал. Конечно, у нее твои глаза. Если я придумываю… женщину, которую кто-то любит… у нее обязательно должны быть твои глаза. Но ее нелегко приручить. Да.
— А чем кончается?
— Тоже пока не знаю. Думаю, что какой-нибудь чудесной развязкой. Но это может оказаться и чудесная катастрофа. Я должен это выяснить, должен следовать своему чутью. А для этого мне в следующие несколько месяцев нужен будет особенный покой — какой ты всегда создавала для меня и охраняла, моя дорогая.
В июне целая компания — Тоби Юлгрив, Иоахим Зюскинд, Карл Уэллвуд, Гризельда Уэллвуд и Дороти Уэллвуд — отправилась в Мюнхен, морем и железной дорогой.
Дипломатическими переговорами занималась в основном Гризельда. Ребенок, выросший на людях, в окружении слуг, прямо и косвенно контролирующих его жизнь, лишенный душевной близости с обоими родителями, привыкший, что их встречи регулируются этикетом, выучивается хранить тайны, отгораживать у себя в голове и в теле личное пространство для достижения собственных целей. Многие девушки из высших классов не могут этому научиться и в результате двигаются, как заводные куклы, по заведенному пути: из детской в бальный зал, оттуда, в белом кружевном платье, в церковь, а потом в спальню, к нежданным плотским радостям или ужасам супружеского ложа. Гризельда не выросла куклой (хоть ее и одевали часто как куколку) лишь потому, что отец и мать любили ее как человеческое существо, хоть и сдержанно. Гризельда это знала — как и Чарльз-Карл знал, что родители его любят — и теперь ловко воспользовалась любовью родителей, чтобы помочь Дороти. Гризельда не знала, что именно так потрясло ее кузину, и полагала, что ей как-то особенно неосторожно сообщили, чья она дочь. Но Гризельда любила Дороти, а Дороти пережила потрясение. Так что Гризельда пошла к матери и призналась ей. Это признание состояло из ряда полуправд и довольно серьезного вранья: Дороти несчастна дома, ее легкомысленные родители несерьезно относятся к ее сокровенному желанию стать врачом. Гризельда намекнула, что родители ущемляют ее интересы в пользу Чарльза-Карла: он может распоряжаться репетитором как хочет, берет его с собой в путешествия и тем самым лишает Дороти жизненно важных для нее уроков. У Дороти нервное угнетение. Сама Гризельда тоскует. Почему бы обеим девочкам не поехать в Мюнхен, вместе с Чарльзом и Зюскиндом, совершенствоваться в немецком…
— В Баварии ты не научишься классическому немецкому, — перебила Катарина, уроженка Гамбурга.
— Герр Зюскинд говорит на классическом немецком. И еще, мама, у него есть тетушка, она держит пансион и дает юным дамам уроки математики и биологии… очевидно, склонность к математике у Зюскиндов в роду… Ее зовут фрау Карлотта Зюскинд, и мы можем остановиться у нее в пансионе, ходить в картинные галереи, и я смогу хоть немножко вытащить Дороти из ее скорлупы… Я просто не могу, когда она так несчастна.
— Это несчастье постигло ее как-то внезапно.
— Нет, мама. Она очень сильная и умеет делать вид, что все хорошо. Но тебе я могу рассказать, она мне разрешила…
Иногда Катарина думала, что Гризельда и Дороти питают друг к другу слишком сильную, почти нездоровую привязанность. Вот и сейчас Гризельда прочла эту мысль на худом лице матери, хотя вслух та ничего не сказала.
— А когда мы вернемся… вы можете дать бал, и я, честное слово, соглашусь, чтобы вы меня вывозили в свет, а потом вы позволите мне учиться в Кембридже, если я до тех пор не передумаю…
Катарина поцеловала Гризельду. И сказала:
— Ты чего-то недоговариваешь…
— Девочки всегда что-нибудь недоговаривают. Но это «что-то» совсем неважное… — виртуозно солгала Гризельда. И Катарина улыбнулась и разрешила поездку.
Дороти взрастила в себе яростную решимость никогда не возвращаться в «Жабью просеку». Она станет скиталицей. Она отправится в Баварию, куда ей не особенно хотелось ехать, на поиски отца, которого ей не особенно хотелось видеть. Но практичная Дороти понимала: чтобы уехать, сначала придется вернуться. Нужно уложить вещи. Обсудить денежные вопросы. Договориться насчет уроков. Дороти попросила Гризельду поехать с ней. Вместе они будут неприступней, их будет труднее шантажировать и играть на их эмоциях. Дороти страшно было оказаться в одном доме с Хамфри, и она полагала, что он точно так же страшится встречи с ней. Место, которое занимала Олив в ее картине мира, тоже изменилось. Олив сделала нечто, пережила нечто, сохраненное в тайне и чудовищно меняющее образ матери в глазах дочери. Как именно — Дороти еще не осознала до конца.
Она задержалась на несколько дней на Портман-сквер, притворяясь больной. Чарльзу и Гризельде она ничего особенного не открыла сверх того, что они уже знали. Любое неосторожное слово могло лишь усилить опасность, перерезать волосок, на котором все висело.
Дороти снились оба ее отца. Сны были беспорядочны. Хамфри идет к ней через луг в «Жабьей просеке», по-лисьи улыбаясь из-под усов. Он останавливается, залитый солнечными лучами, обнимает Дороти и поднимает ее в воздух, чтобы поцеловать, как в детстве, и она понимает, что совершила ужасную ошибку — и забыла, какую, — но она в объятиях отца, в безопасности, и теперь все будет хорошо. Потом она просыпалась и вспоминала.
Сны про Ансельма Штерна были запутанней. Дороти не помнила толком, как он выглядит, и в ее снах он сливался с собственными марионетками, так что приближался к Дороти, раскачиваясь и размахивая руками, с застывшей, молчаливой, зловещей улыбкой. Он всегда был в черном, как в свой приезд. Он был на самом деле пауком. Он подплывал к Дороти во множестве разнообразных, незнакомых ей комнат и тянул к ней руки с гибкими сочленениями, чтобы обнять, а ей хотелось убежать, но она знала, что бежать нельзя, и просыпалась в испуге.
