Трудно представить, что тамплиеры, проникшиеся эзотерическими «восточными» влияниями и впоследствии жившие в Окситании с XII по XIV век, не сознавали гностического и дуалистического характера местной религии катаров. Если их мировоззрение было уже окрашено дуализмом, как предполагает Рансимен, они могли благосклонно относиться к воззрениям катаров, особенно если представители благородных домов Окситании, оказывавшие поддержку катарскому движению, также поддерживали тамплиеров. Действительно, как указывает Малькольм Барбер, значительное укрепление тамплиеров в Окситании не могло произойти без мощной поддержки со стороны местного дворянства:
«Основание новых обществ и освоение ранее не возделанных земель, широко распространенное в XII веке, во многом было связано с союзом между дворянством и представителями ордена…»
[1168]
Простая логика подсказывает, что если и катары и тамплиеры пользовались поддержкой со стороны одних и тех же благородных семейств Окситании, то они находились в дружеских отношениях. Это может объяснить, почему даже в начале альбигойских крестовых походов в 1209 году, объявленных папой Иннокентием III, благосклонно относившимся к тамплиерам и наделившим их особыми привилегиями,
[1169]
рыцари Храма не поспешили прийти ему на помощь.
[1170]
Нет никаких оснований полагать, что сами рыцари были еретиками уже на этом этапе, но довольно странно, что одна из немногих обязанностей, вы полненных этими закаленными бойцами во время «священной войны», не имела ничего общего с боевыми действиями. В 1212 году папа римский ввел налог по три пенса с каждого дома во всем Лангедоке на покрытие расходов, связанных с альбигойскими крестовыми походами. Тамплиеры собрали этот налог, но в остальном, как отмечает историк Обри Барл, они сохраняли нейтралитет.
[1171]
Подобный «нейтралитет» со стороны привилегированных воинов папского престола в военное время, на наш взгляд, имел важное значение. Некоторые исследователи, занимавшиеся этой темой, утверждали, что на позднем этапе альбигойских крестовых походов, особенно после падения Монсегюра, главной цитадели катаров, в 1244 году тамплиеры стали менее «нейтральными» и все больше попадали под влияние катарской доктрины. По мнению Эндрю Синклера, это произошло потому, что «большинство катарских рыцарей, избежавших резни, были приняты в военный орден Храма Соломона, который сам был пронизан восточными влияниями.
[1172]
Сходным образом Артур Гюирдхэм видит указание на некую связь между катарами и тамплиерами в том, что:
«… большое количество тамплиеров было призвано из Лангедока. Наплыв рекрутов последовал в середине XIII века, когда альбигойские войны практически закончились. Очень важно, что могущественный и невероятно богатый орден рыцарей Храма не принял участия в крестовом походе против альбигойцев».
[1173]
Свидетельства такого рода «интересны, многозначительны, но не вполне убедительны», по признанию Гюирдхэма.
[1174]
С другой стороны, Малькольм Барбер, профессор истории из Редингского университета в Англии и один из ведущих специалистов по тамплиерам, гораздо более решителен в этом отношении:
«Романтикам нравится видеть связь между ними [т. е. между катарами и тамплиерами], но такой связи не существует. Никакие баснословные сокровища не перешли к тамплиерам после падения катарской твердыни Монсегюра в 1244 году; не было никаких общих антихристианских убеждений, навеянных эзотерическими культами… Разумеется, некоторые обвинения, выдвинутые против тамплиеров, сходны с обвинениями против катаров — но это, в конце концов, объясняется общей линией мышления обвинителей».
[1175]
Хотя аргумент Барбера звучит разумно, для нас он ослаблен его очевидным желанием не поддаваться «романтике» и не видеть возможность заговора даже там, где она существует. В отношении таких организаций, как катары и тамплиеры, которые были вынуждены оставаться тайными и конспиративными из-за обстоятельств того времени, такая позиция может оказаться ошибочной. К примеру, если катарские рыцари после Монсегюра просили и получили убежище у тамплиеров, можем ли мы надеяться, что сохранились какие-либо записи об этом событии, не говоря уже о передаче «сокровища»? Могли ли эти гипотетические беженцы, присоединившиеся к религиозному военному ордену, уже славившемуся своей скрытностью в 1244 году, оставить за собой бумажный след для инквизиции и будущих историков? Это представляется крайне маловероятным.
С другой стороны, в гипотезе о том, что тамплиеры находились под значительным влиянием дуалистических идей начиная с середины XIII века, есть рациональное зерно; во всяком случае, она более правдоподобна, чем объяснения Барбера насчет обвинений в ереси, выдвинутых против ордена в начале XIV века. Читатели помнят, что тамплиеров, в частности, обвиняли в надругательстве над христианскими крестами на церемониях посвящения. Такое на первый взгляд нелепое поведение вполне согласуется с догмами катарского вероучения, отрицавшего физическое воплощение Христа, отвергавшего распятие и считавшего обожествление креста разновидностью идолопоклонничества.
[1176]
С точки зрения инквизиции и французской короны огромный приток тяжеловооруженных и закаленных в битвах тамплиеров, вернувшихся в Лангедок в конце XIII века после утраты Святой земли, был угрожающим событием. В зависимости от уже существовавшего уровня подозрений по отношению к тамплиерам, постоянно проживавшим в этом регионе, такое внезапное усиление вполне могло считаться крайне опасным как светскими, так и религиозными властями. Их подозрения могли усилиться из-за неожиданных признаков возрождения катарского вероучения под руководством Пьера Отье, которое началось в 1299 году (см. главу 7).
С учетом всех этих факторов мы предполагаем, что угроза возрождения катаризма, подкрепленная вооруженной мощью ордена тамплиеров, «поддавшихся ереси», была достаточной, чтобы объяснить решительные действия короля Филиппа и церкви против ордена в 1307 году. Имела ли эта угроза какие-либо реальные основания — другой вопрос, но едва ли король и папа сговорились уничтожить тамплиеров в тот самый момент, когда катаризм вел борьбу не на жизнь, а на смерть, не объединяя эти два вопроса между собой.
[1177]
Конечно, алчность и зависть к богатству тамплиеров играли значительную роль в их решениях и действиях, но мы считаем, что алчность была не единственным, возможно, даже не главным фактором. События, происходившие с тамплиерами в период между их арестом в 1307 году и сожжением последнего гроссмейстера в 1314 году, лучше всего воспринимать в контексте того времени — т. е. как очередную битву в войне с ересью и общественными реформами, которую церковь вела со времен Константина Великого.
