Рудин попрощался и ушел. Конечно, сейчас он имел возможность попытаться выяснить у Фогеля, что произошло вчера. Но делать это было неосторожно.
В столовой находились почти все преподаватели школы. Рудин сразу заметил, что все они давно поужинали, но не уходили и, видимо, обсуждали все то же — что было вчера.
Когда Рудин вошел, разговор сразу затих. Рудин сел за свободный столик и заказал ужин. Преподаватели молча стали уходить из столовой. Только преподаватель шифровального дела Салаженков остался и подсел к столу Рудина.
— Можно на минутку? — спросил он.
— Пожалуйста! — Рудин улыбнулся. — Что это тут у вас за совещание было?
— Какое там совещание… — Салаженков со злостью придавил сигарету в пепельнице. — Слухи перебалтывали. Вы случайно не знаете, что за начальство вчера приезжало?
Рудин рассмеялся.
— Такое впечатление, будто вы в первый раз узнаете о приезде начальства.
— Но нас никогда при этом под арест не сажали!
— Какой арест? — удивился Рудин.
— Будто вы сами вчера не просидели весь день дома? — усмехнулся Салаженков.
— Ах, вон что! Ну и как это расценивают ваши коллеги?
— Кто-то принес слух, будто нас ликвидируют, — помолчав, тихо сказал Салаженков. — Вы ничего такого не слышали?
— Ерунда, Салаженков, нас не только не ликвидируют, нам придется работать еще больше.
— Это вы что, свое мнение говорите или что-нибудь знаете?
— Знаю, — убедительно ответил Рудин.
Салаженков посидел еще немного для приличия и ушел. Самое главное он выяснил и теперь, наверное, поспешил успокоить своих коллег.
Ну что ж, первый итог этого дня не такой уж плохой. Что бы там вчера ни произошло, ясно одно: господам абверовцам вчерашний день ничего приятного не принес, и они нервничают. Ну а челядь, та паникует. И все это неплохо. Но что же все-таки стряслось вчера? Фогель, конечно, знает, но расспрашивать его опасно. Вернее держаться позиции железного оптимиста, не проявлять никакого интереса ко вчерашнему и этим вызвать Фогеля на откровенность. Ему ведь явно хочется поделиться своими мыслями, а друзей у него тут нет и рано или поздно он придет к Рудину.
Рудин не ошибался. Не мог он только подумать, что Фогель придет так скоро — в тот же вечер. Рудин уже лег спать, когда в дверь его комнаты осторожно постучали. Это был Фогель, и, судя по его виду, с бутылкой коньяку он разделался в одиночку.
— Прошу извинить, вы уже спите? — с недовольной интонацией спросил он и сел на край постели.
— Честно говоря, мне хотелось отоспаться, — устало ответил Рудин. — Правда, я выбился из сил.
— Неправда, — раздельно произнес Фогель. — Вы отдыхали весь день вчера, «когда мы слушали руководящий реферат генерала Лахузена. Вот я действительно устал, Крамер, я зверски устал! — Он прислонился к спинке кровати и закинул назад голову. — Но я устал, Крамер, не физически, я думать устал.
Рудин, уже хорошо зная пристрастие Фогеля, выпив, пускаться в философствования, с внутренним вздохом смирился со своей судьбой. Надо слушать и надо спорить — ведь может случиться, что именно сейчас Фогель и расскажет о вчерашнем. Кое-что он уже сказал.
— Вы извините меня за то, что я лежу? — спросил Рудин.
— Делайте что хотите, — безразлично произнес Фогель.
Рудин решил все же привстать, отодвинул в сторону подушку и так же, как Фогель, облокотился на спинку кровати.
— Понимаете, Крамер, я хочу все понять сам, — сказал Фогель.
— Весьма похвальное желание, — улыбнулся Рудин.
Фогель только мотнул головой, точно пропустил мимо себя реплику Рудина.
— Может быть, для вас, Крамер, такое время еще не наступило, — сказал он. — И это понятно. Что бы там ни было в вашей биографии немецкого, вы все же не шли с нами весь путь. Вы на какой-то станции вскочили на подножку нашего поезда и едете с нами налегке. А мы-то в дороге давно, очень давно. — Он закинул далеко назад голову и продолжал: — Знаете, какое я сделал открытие? — спросил он, глядя в потолок. — Оказывается, когда поезд стремительно, точно по расписанию идет вперед, никто не думает и даже не вспоминает о машинисте. Но стоит только поезду хоть немножко сбиться с графика, не там, где надо, на минуту остановиться, как все вспоминают, что есть машинист, и начинают его критиковать.
— Наблюдение не лишено точности, — сказал Рудин вполне серьезно.
— А с чем я его связываю, вам понятно?
— Нет.
Фогель долго молчал, потом отнял голову от спинки кровати и наклонился к Рудину.
— Я вам, Крамер, доверяю, поэтому скажу кое-что такое, что должно умереть в этой комнате. Обещаете?
— Мне, кроме вас, вы это хорошо знаете, вообще некому рассказывать, — улыбнулся Рудин. — А вам слушать собственные мысли в моем изложении вряд ли придет в голову.
— Хорошо, — сказал Фогель. — Вы не задумывались над тем, почему враждуют между собой, особенно последнее время, Зомбах и Мюллер?
— Я просто не знал, что они враждуют, — ответил Рудин.
— Ну выразимся так: у них нет контакта. В первое лето русской кампании такой контакт был, а теперь дело дошло до того, что приезжавший к нам вчера генерал Лахузен часть своей речи посвятил их примирению. Ну, конечно, не так прямо: дескать, господа, помиритесь и работайте дружно. О них конкретно и слова не было сказано, но, повторяю, часть речи генерала преследовала эту цель, и все это поняли. Коротко и как я понимаю: причина преткновений между Зомбахом и Мюллером — это их отношение к ходу событий. И должен вам сказать, что сейчас Мюллер представляется мне более истинным наци, чем Зомбах. А еще в прошлом году я думал наоборот. Я ведь во Франции тоже работал с Зомбахом. Он меня и сюда вытащил. Если бы вы знали, как он работал во Франции! — Фогель ногой пододвинул стул к кровати и положил на него ноги. — Вы знаете, конечно, о старом соперничестве между нашим абвером и гестапо?
— Ну откуда я могу это знать? — с улыбкой и удивлением сказал Рудин. — В лучшем случае мог только догадываться.
— Соперничество это довольно давнее, но особенно оно начало обостряться во Франции, когда нашим оккупационным силам стало допекать так называемое французское Сопротивление. За порядок во Франции тогда отвечало гестапо, СД. А мы там только вели разведку. У нас опыта разработки с помощью агентуры было, конечно, больше, и создалось положение, когда мы о тайной организации французов знали гораздо раньше и лучше, чем гестапо, которое и во Франции продолжало действовать своим излюбленным методом массовых облав и арестов. То, что нам не нужно было, мы, естественно, отдавали гестапо и этим им помогали. Но в наших руках, вернее — под нашим наблюдением были крупные узлы тайной сети Сопротивления, которые мы иногда даже оберегали от гестапо, потому что через эти узлы мы вели разведку, выходящую далеко за пределы Франции. И вот тут-то и начались наши уже открытые стычки с гестапо. — Фогель замолчал, задумался, наверно, припомнил то время и, покачав головой, продолжал: — Но тогда его руководители были не правы. Они просто не хотели или не могли понять наших особых задач. Как тонко и гибко работал тогда Зомбах! Он очень много сделал, чтобы смягчить конфликт, но в принципе конфликт остался. Он прорывался наружу то в Чехословакии, то в Дании, то в Польше. Но то было совсем другое время. Теперь Германия поставила на карту все, что она имеет, и свою историю в придачу. И вот в это невероятно трудное время фюрер показывает образцы гибкости, и Сталинград совсем не лишает его энтузиазма и веры. Наоборот, он со свойственным ему умом консолидирует все силы, гениально маневрирует ими. А в это время мы тут не можем установить контакта между собой. Позор! Генерал Лахузен, знаменитый Лахузен, который всегда был готов, как о нем говорили, спрыгнуть с парашютом на крышу любого президентского дворца, он, вместо того чтобы ударить кулаком по столу и призвать всех к порядку, втолковывает Зомбаху, что затруднения в Сталинграде — это не повод впадать в пессимизм, что следует воспитывать в себе высокий дух, что крайне необходима консолидация сил. — Фогель соскочил с постели и принялся ходить по комнате.
