И на полном разбеге такой жизни и работы — страшное незабываемое утро. Я купил в киоске «Юманите» и на первой странице газеты увидел портрет Владимира Ильича Ленина в траурной рамке. Известие о смерти Ленина я воспринял как свою личную катастрофу. И как раз в этот же день у меня встреча с одной сволочью из русского общевоинского союза. Отменить нельзя. Как было условлено, я встретился с ним в ресторане «Трокадеро». Он прямо сиял от счастья. И только сел за столик, говорит:
— Надеюсь, уже знаете? Их Ленин отбросил копыта.
Это было страшное для меня мгновение — я был на волосок от того, чтобы выхватить браунинг и всадить в него всю обойму. Описать все, что я тогда пережил, я не в силах... — Иван Николаевич замолчал и так сжал зубы, что у висков у него вздулись белые желваки, наверно, он еще раз переживал ту минуту. — В общем, я тот экзамен не выдержал. Мы заговорили о деле, а я не могу слова вымолвить, будто кто мне горло стиснул. И сволочь спрашивает:
— Что это с вами? Вам плохо?
Я молчу. Он кричит кельнеру:
— Быстро рюмку коньяку!
Глоток коньяка мне помог, натянутые, как струны, нервы отпустило, появилось дыхание. Но разговаривать о деле я не смог, извинился и ушел. И это было не что иное, как бегство, которое сволочь могла разгадать... В чем была моя ошибка? Ведь сообщения о тяжелой болезни Ленина уже печатались в газетах, я их читал, но логически домыслить эту драматическую ситуацию не сумел. А был обязан суметь. Внезапные ситуации для разведчика могут возникать в исключительном случае, иначе он слабый разведчик, плохой анализатор фактов.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
После Сталинграда Ганс Вальрозе в состоянии депрессии находился недолго. Она у него прошла, как только он убедился, что на нем лично это событие никак не отразилось. В те траурные дни он не раз с тревогой говорил Самарину, будто всех офицеров, работающих в тылу, собираются отправить на фронт, а их места займут старики, призванные по тотальной мобилизации. Но этого с ним не случилось. Более того, он был повышен в звании. Старики, однако, появились, но они заменили только солдат, которые были прикомандированы к комендатуре гестапо на Рижском вокзале, и теперь Вальрозе ими распоряжался. Но то, что он как бы вместе с Самариным пережил те тяжкие дни национального траура, еще больше их сблизило. Теперь Вальрозе бывал у Самарина дома, держался с ним откровенно во всем, называл его единственным настоящим другом, с которым ему легко и спокойно. В день его рождения Самарин подарил ему картину латышского художника Калнрозе, обыграв в дарственной надписи схожесть их фамилий...
А спустя неделю Вальрозе рано утром пришел к Самарину домой, поднял его с постели.
— Вставай, Вальтер! — закричал он с порога. — Немедленно вставай! У меня новость! Потрясающая новость! Я получил отпуск. Пять суток без дороги.
Самарин опустил ноги на пол и сидел, прикрывшись одеялом, а Вальрозе метался перед ним радостный, возбужденный.
— Слушай меня, я делаю тебе предложение. Если скажешь «нет», ты мне не друг. Ты поедешь вместе со мной и будешь моим гостем в Берлине. Ты же свободный человек, и ты ни копейки на поездку не потратишь: дорога бесплатная — я выпишу служебные билеты туда и обратно. Отъезд сегодня в семь вечера. Ну?
Самарин согласился. Днем он снесет Рудзиту на рынок сообщение об этой внезапно возникшей у него возможности съездить в Берлин, и он уверен, что Иван Николаевич его решение одобрит. Разве он сам не учил, его умению и смелости не упускать ни единой благоприятной возможности для дела?! А тут возникла возможность побывать в самом логове врага...
Соответствующее донесение было послано, в нем он сообщал, и о том, что о поездке информирует своих клиентов, и это должно укрепить достоверность действия по предложенной Центром схеме.
Семья гауптштурмфюрера Вилли Вальрозе жила в собственном доме на окраине Берлина. Здесь был целый поселок таких домов, укрывшихся под кронами вековых сосен. Покрашенные в зеленый цвет низкие заборы из толстой проволоки, аккуратные калиточки со звонками и почтовыми ящиками сбоку. От калитки к дому — дорожка, вымощенная красным кирпичом. Перед входом в каждый дом непременно — высоченный флагшток. Никакого движения на улице поселка не было, и стояла такая тишина, что слышен был ровный шум ветра в зеленых вершинах сосен.
Семья Вальрозе приняла Самарина с искренним радушием. Ему отвели на втором этаже комнату с громадным окном, за которым стоял молчаливый лес. Они прибыли в полдень, когда отца Ганса не было, но вскоре он приехал и за обедом возглавил стол. Это был коренастый, еще моложавый мужчина с приятным улыбчивым лицом, внимательными серыми глазами. Он пытливо слушал других, сам говорил мало, мягко и негромко. Его речь была интеллигентной, даже образной. Он часто прибегал к юмору и, видимо, хорошо его чувствовал сам. Словом, он совсем не совпадал с представлением Самарина о фашистском бонзе, занимающем какой-то высокий пост в военном интендантстве (Ганс сказал, что партия направила отца в интендантство, чтобы пресечь там разнузданную коррупцию и бестолковость). Мать Ганса — худощавая, белокурая и, видно, строго следящая за собой женщина тоже выглядела молодо. За столом она больше молчала и все смотрела на Ганса — нежно и тревожно. (Ганс сказал, что мать все еще не оправилась после гибели старшего сына, а раньше она была очень веселой.) О погибшем сыне напоминал его портрет, висевший здесь, в столовой. На противоположной стене висел портрет Гитлера, и они как бы смотрели друг на друга. Заметив, что Самарин посмотрел на оба портрета, Вальрозе-старший сказал тихо:
— Да, да, им есть о чем поговорить, когда никто не мешает...
Услышав это, Самарин даже вздрогнул и смущенно опустил глаза — он в ту минуту подумал именно об этом. Но какой смысл придавал своим словам старый Вальрозе, было непонятно.
— На войне потери и приобретения неразделимы, как стороны одной медали, выпущенной в честь победы, — задумчиво сказал Вальрозе-отец.
Разговор за столом оборвался. Самарин решил, что ему следует заявить о своей позиции. Выждав немного, он сказал:
— Я завидую Гансу. Он может мстить, может прямо содействовать победе.
— У Вальтера врожденный порок сердца, он не может быть солдатом, — поспешил объяснить Ганс. — И поэтому он вынужден заниматься коммерцией.
— И к тому же мышиной коммерцией, — добавил Самарин.
— У вас коммерческое образование? — спросил Вальрозе-отец.
— Нет, юридическое. Такова была воля отца.
После обеда мужчины поднялись на второй этаж, в охотничью комнату. Тут был целый музей. На стенах висели ружья разных систем, охотничьи рога, патронташи и множество фотографий, сделанных на охоте. На одной Вальрозе-отец стоял рядом с Герингом, а перед ними лежал огромный кабан.
— Это в Польше... Беловежская пуща, — пояснил Вальрозе и, рассмеявшись, добавил: — оказался рядом с Герингом из-за его жадности к славе. Он примазался к кабану, которого убил я. — И вдруг спросил у Самарина: — Вы состоите в партии?
