В Москву приехали, когда только чуть-чуть просветлилась чернота вверху, откуда сыпал и сыпал снег. Машину оставили в переулке за ГУМом и пошли на Красную площадь.
Стали у центра ГУМа, напротив Мавзолея Ленина. И вдруг густой снегопад прекратился, и теперь сыпался редкий снежок. С площади точно сдернули маскировочное покрывало, и Самарин увидел ее из края в край — белую-белую, резко очерченную черной Кремлевской стеной, справа — остробашенным силуэтом Исторического музея и слева — округлой глыбой храма Василия Блаженного. Мавзолей смотрелся как на гравюре — на фоне стены его контуры были отбелены снегом.
Становилось все светлее, и Самарин увидел войска, выстроившиеся по краю площади. Увидел флаг, летуче развернутый ветром над Кремлевским дворцом, его красный цвет был едва различим.
Они не разговаривали — оба смотрели, смотрели, смотрели... Каждый думал свое... Самарин никогда не бывал на праздничной Красной площади. Других ребят водили, и он потом, смотря кинохронику, всегда тем ребятам завидовал. Обычно они вместе с мамой слушали рассказ о празднике по радио.
И вдруг он здесь, на Красной площади, и увидит парад. А война — рядом. Как сказал полковник, небывалый парад!
Теперь Самарин уже видел людей, стоявших у входа в Мавзолей. Все там — военные.
— Погода как по заказу, — тихо сказал полковник. — С воздуха площадь не видна.
Самарина даже ознобом прохватило — это ему и в голову не приходило, и он подумал, что сегодняшний парад это совсем не привычный праздник, а событие войны и действительно же небывалое событие. Бывали ли когда-нибудь где-нибудь подобные парады?
Вчера курсанты вместе слушали по радио торжественное заседание, посвященное Октябрьской годовщине. Слушали Сталина. Почему-то смысл того, что он говорил, не доходил, Самарин просто слышал знакомый спокойный голос, и словно одного этого ему было достаточно, а смысл рождался в нем самом и скорее даже не смысл, а ощущение, что как бы ни было нам сейчас тяжело, враг будет разбит.
Вот и сейчас на Красной площади им владело это же ощущение...
На трибуну Мавзолея поднялись какие-то люди, кто там был — сквозь снежную сетку не разглядеть. И тотчас начался парад.
Он прошел так быстро, а Самарин в эти минуты так волновался, что потом не мог точно вспомнить, как все это было. Медленно, ревя моторами, прошли, вздымая снежный вихрь, танки. Как-то торопливо и не очень стройно прошла пехота, плечи и шапки у бойцов были побелены снегом. Быстро прогарцевали конники в белых полушубках. Потом все вроде остановилось, и от Мавзолея донесся мужской голос, но слов разобрать было нельзя.
— Сталин говорит! — толкнул Самарина полковник.
Да, это был его голос...
Люди, стоявшие на трибуне Мавзолея, стали спускаться на площадь, которая уже опустела.
— Здравствуйте. Чего ждете? Все кончилось, — услышал Самарин за спиной знакомый голос. Это был Иван Николаевич.
Вместе они пошли к машине.
— Все вот думаю: что такое этот парад? — говорил Иван Николаевич. — Никто, кроме товарища Сталина, назначить его не мог. И парад этот для того, чтобы сказать народу, армии, всему миру, что наш Октябрь семнадцатого бессмертен. И что война сейчас идет за нашу Октябрьскую революцию — начало всех наших начал. За Ленина. За все, что стало новой историей человечества. Пусть об этом подумают и все наши друзья, где бы они ни жили на земле. Но и врагу тоже сказано многое... Блицкриг, блицкриг... А у нас на Красной площади парад. Как всегда! Так будет вечно! Хотел бы я одним глазком увидеть, что будет там, в кабинете Гитлера, когда ему доложат об этом параде! — Иван Николаевич рассмеялся: — Вот затопает он ногами: как допустили?! — Помолчав, он вдруг произнес мечтательно: — Ах как же все красиво было!..
У переулка стали прощаться — Ивану Николаевичу нужно было идти к себе на Лубянку.
— Как учеба? — спросил он у Самарина.
Самарин молчал. За него ответил полковник:
— Он у нас первым номером идет.
— Расскажи ребятам в школе про парад, — пожимая Самарину руку, сказал Иван Николаевич. — Подробно расскажи, пусть хорошенько подумают. Ведь всем вам однажды придется в этот священный для нас день быть далеко от своих и среди врагов. Так выходите, черт побери, там на парад! В одиночку! Но чтоб парад состоялся!
Самарин сжег наконец бумажку с расшифрованной радиограммой. Когда она вспыхнула, свернувшись краями, почему-то сердце отозвалось на это больным уколом. Ему было невероятно стыдно перед самим собой, перед Иваном Николаевичем, перед всем, что было главной его жизнью... Как он мог забыть? Наверное, он никогда не признается в этом Ивану Николаевичу! Никому не признается...
Был девятый час вечера. Самарин быстро оделся и вышел на улицу. Темный спящий город. Тишина. Только подвывает метель. Так же как тогда, в сорок первом...
Самарин броским шагом шел по Вальдемарской улице, шел выпрямясь, не пряча лица от секущего метельного ветра, под ногами у него скрипел нетронутый снег.
На перекрестке его остановил ночной патруль, внезапно вышедший из темных ворот. Два солдата и ефрейтор. Видно, порядком промерзли, один солдат все вытирал варежкой сопли. У ефрейтора уши закрыты шерстяными клапанами, но они у него крупные и вылезали наружу побелевшими краями. Самарин предъявил им ночной пропуск. Ефрейтор осветил его фонариком и вернул:
— Аллес орднунг...
«Да-да, аллес орднунг — все в порядке...» — повторил про себя Самарин, шагая дальше. Его парадный марш по занятому врагом городу продолжался.
Он вышел на улицу имени Гитлера...
Вернулся домой в одиннадцатом часу разгоряченный, как в то утро, год назад, после умывания, снегом у крыльца «маршальской дачи».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Утром Самарин позвонил Фольксштайну:
— Мне нужно срочно вас повидать.
— Что-нибудь случилось? — тревожно опросил интендант, он все еще чего-то боялся.
— Ничего, кроме приятного.
— Можете заехать ко мне?
— С удовольствием...
Самарин нес празднично упакованные, перевязанные цветными шнурками подарки фирмы своим клиентам: Пухлому, Граве и Фольксштайну.
И снова наперерез — воспоминание: бывало, в октябрьские дни он приносил матери с невероятными трудностями добытые живые цветы. Однажды он с демонстрации принес ей цветы бумажные, а она сказала: «Живым людям такие цветы не дарят». С тех пор он разбивался в лепешку, но доставал живые... А сейчас он несет подарки сволочам и должен вести себя так, будто для него нет занятия более приятного.
Узнав, зачем пожаловал Самарин, Фольксштайн совершенно расплавился, предложил кофе, без конца брался за свертки:
— Значит, мне вот этот?
— Да-да! И пожалуйста, не перепутайте, и никаких обид — фирма готовила подарки и по заслугам, и по чинам.
