Сначала он бежал прямо по рельсам, потом свернул на луг и вскоре его скрыл кустарник. Бежать здесь легче, но ориентировку он потерял: где была железная дорога — поди узнай! Начинались медленные летние сумерки, стало не так жарко, и дыхание, как на спортивной тренировке, улеглось. Изредка Виталий останавливался и прислушивался — легкий шорох ветра в кустарнике, и больше ни звука. И где-то далеко стрельба...
Сколько он так бежал — подсчитать потом не мог. Помнил только, что, как начался лес и стало темно, нужно было напряженно смотреть перед собой, чтобы не налететь на дерево. Когда останавливался, его обволакивал ровный шум леса, да еще стучало в ребра собственное сердце. Больше всего он хотел бы услышать человеческий голос. Он уже не раз спрашивал себя: «Сколько же так бежать? Куда я бегу?» И думал: главное — увидеть хоть одного своего человека, вдвоем все станет по-другому, яснее, легче. А пока ему хотелось оказаться как можно дальше от станции, будто опасность была только там.
Канава возникла перед ним так внезапно, что ни подумать, ни остановиться он уже не мог. Прыгнул, но прыжка не получилось — нога завязла в мягком травянистом крае канавы и он обрушился в теплую вонючую воду, хлебнул ее полный рот. Его вырвало. Он стоял по пояс в воде, до боли сжав зубы, чтобы не заплакать, и ему стало так стыдно, что он осторожно оглянулся в темень — не видит ли кто его?
Выбрался из воды. Тишина. И вдруг у самых его ног залилась бурливым клекотом лягушка.
— Будь ты проклята!..
Немного отполз от вонючей канавы, сел у дерева и стал сдирать с ног прилипшие брюки. Выкрутил их как мог, надел и только в эту минуту обнаружил, что у него на брючном поясе висит кобура с наганом. Вынув его из кобуры, протер краем рубашки, продул ствол и все гнезда барабана, подумал: семь патронов — это в случае чего не так уж мало.
Он еще не понимал, что эти минуты были рубежом его войны, он только стал думать, правильно ли он поступает, убегая от той станции, где остался его обезглавленный напарник. Это сомнение было началом его размышлений о себе на этой войне.
Стал осматривать карманы пиджака, из того, что на груди, вынул раскисший конверт с отцовской фотографией. Он взял ее из дому в свою самостоятельную жизнь. Было темно, и не разглядеть, что стало с фотографией, но он так любил ее с детских лет, что сейчас ему казалось, будто отчетливо все видит: отца в буденновской форме, сидящего на стуле, зажав шашку между коленями, а рядом стоит, положив ему на плечо руку, его боевой товарищ, тоже буденновец. От страха ему стало жарко — неужели все это священно памятное изображение пропало?
Осторожно положив фотографию на сухой мох, пригладил ее рукой, стараясь больше о ней сейчас не думать, по-детски веря, что утром все страшное исчезнет.
Незаметно для себя он заснул.
Проснулся, когда на лицо ему сквозь кроны деревьев просочился солнечный лучик. Было уже светло. В канаве лениво поскрипывали лягушки. Но память, странное дело, не пробуждалась, только вот лягушки напомнили ему о проклятой канаве с тухлой водой. Вот и одежда еще не совсем высохла. Да, фотография! Она лежала рядом, скрутившись в трубку. Осторожно ее расправив, он невольно улыбнулся — изображение было цело, только покрылось пятнами. Он спрятал ее на груди, под уже просохшую рубашку. И в этот момент его будто током ударило — партийный билет! Новенький, он был в кошельке. Где кошелек? Боясь пошевелиться, оглянулся по сторонам — лес еще спал. Он резко вскочил и увидел лежавший на земле кошелек.
Партбилет был цел, но все записи в нем растеклись, стали невнятными. И вот только тогда заработала память, но странно: все пережитое за прошлый день путалось и воспринималось им как случившееся не с ним, и на все, что было с ним, он смотрел как бы со стороны. Вдруг вспомнил обезглавленного напарника и даже услышал его голос: «Держи марку», а почему он так сказал — вспомнить не мог. Потом с удивительной реальностью увиделось ему, как шла на них, ревя мотором, самоходка, как ее снаряд срезал башню водокачки. Но все это виделось ему совсем не страшно. Потом он, и тоже как бы со стороны, видел себя бегущим по лесу.
Его начала колотить крутая дрожь. Чувствуя всем телом леденящий холод, он смотрел на зажатый дрожащими пальцами партбилет. В эту минуту к нему вернулось реальное ощущение самого себя в связи с пережитым в минувший день и того, что могло его ждать сейчас. Четко заработал мозг. «Надо что-то делать с партбилетом». Первая мысль — зарыть в землю, спрятать в дупле приметного дерева. Нет, надо спрятать на себе! Он торопливо снял ботинок, отодрал стельку, засунул под нее партбилет и снова надел ботинок. В это время он явственно услышал далекую стрельбу. Резко вскочив на ноги и поглядев, где солнце, он пошел на него: где-то там свои. Скорее, скорее туда... к ним!.. Он непроизвольно ускорял шаг, почти бежал.
— Эй, малой, притормози! — услышал он негромкий окрик и точно на стену наткнулся — стал как вкопанный.
В нескольких шагах на поваленном дереве сидел рослый мужчина в брезентовой куртке и надвинутой на глаза кепке. Рот его кривился в ухмылке.
— Кто такой? — сорвавшимся голосом спросил Виталий и положил руку на кобуру.
— Ты погоди, не стреляй, а то так и не узнаешь, кого убил! — засмеялся мужчина, и почему-то его смех сразу успокоил Виталия — он отнял руку от кобуры. — Далеко направился? — запросто, по-житейски спросил мужчина,
— А вам какое дело? — ворчливо ответил Виталий.
— Ну, брат, так у нас разговора не получится, — усмехнулся незнакомец. — Ты давай-ка присядь, отдышись.
Виталий подошел к поваленному дереву с другой стороны, но не сел, а облокотился на сук. Спросил строго:
— Вы что, местный?
— А кто ж еще, если я нахожусь на данной местности?! А ты откуда чешешь?
Виталий неопределенно повел головой к плечу.
— Ясненько. Может, скажешь, далече ли отсюда война?
— Не очень...
— Я тоже так думаю — ночью была слышна артиллерия. Вон там. Так что курс у тебя правильный. — Мужчина улыбнулся, и Виталий заметил, что лицо у него красивое и улыбка добрая.
Так окончилось недолгое одиночество Виталия в первый день войны.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В этот раз они укрылись в яме, которую вырыли возле вывороченного корневища сосны, сваленной бурей или, скорее, войной. Уже три дня они пробирались по этому бесконечному лесу и, где сейчас находятся — не знали. Они путались, даже подсчитывая дни с того рассветного часа, когда встретились и пошли вместе. Самарин считал — одиннадцать, а Карандов — тринадцать. Вот и сейчас они тихими голосами тупо спорили об этом, забравшись в яму под корневищем. Они вообще часто спорили. Как свела их судьба тогда — одиннадцать или тринадцать суток назад, — так сразу и возник у них первый спор. Самарин считал, что надо идти на восток искать своих — вдвоем не повоюешь. А Карандов говорил, ни своих, ни чужих им не надо, и вообще от людей нужно держаться подальше: пока проверишь, свои они или чужие, — пулю схлопочешь. И было непонятно, куда он идет и с какой целью, отвечать на эти вопросы он явно уклонялся.
