— В общем, бедствуют.
— Ты же не бедствуешь?
— Мне повезло — были деньги начать дело. Многие до сих пор верят, что понадобятся РОВСу, а тот подогревает их веру нищенскими подачками.
— Идиоты. В РОВСе собралась куча дерьма, а главное — все они ополоумели. Представляешь, является сюда ко мне один из них. Россия, говорит, знает вас как беспощадного врага большевиков. Поезжайте, говорит, в Москву и пристрелите парочку кремлевских воротил. Не одного, видишь, дай им парочку — и за это солидный куш. Видал полудурков? Я сказал: нет! И объяснил: на кой мне их деньги? Чтобы передать их ГПУ, когда чекисты меня сцапают? А он мне: трусите? Тогда я позвал своих ребят, и они его вышибли отсюда, как пробку из шампанского. Но каковы? А? Меня, Ивлева, обвинить в трусости! Сволочи в засаленных мундирах! Да для меня нет выше счастья, как прикончить красного! Сколько я их на тот свет отправил — не счесть! Мы даже туг зимой сцапали одного местного красного — он тут в порту воду мутил. Мои ребята притащили его сюда, вот в эту комнату, и я ему сделал «семь — одному». Так у меня потом целую неделю душа пела. А они — Ивлев трус...
Когда он это сказал, я сперва только отметил про себя: так вот, оказывается, кто убил французского коммуниста, о таинственном исчезновении которого писали газеты! А в следующее мгновение со мной начало твориться неладное. Забуксовал тот самый центр в мозгу. Чувствую: еще секунда — и я его задушу. Начали дрожать ноги, потом дрожь пошла выше по всему телу. В голове — гул, колокола. Я уже начал вставать, но какая-то сила швырнула меня назад на стул.
— Тебе что, плохо? — спрашивает Ивлев.
— Очень.
Он нажал кнопку — и мгновенно появились два архаровца.
— Доктора сюда, живо! — приказал Ивлев.
Явился доктор — пожилой человек, на Чехова, между прочим, похожий. Ивлев ему говорит:
— Что это с ним? Припадочный, что ли?
Они уложили меня на кушетку. Врач расстегнул на мне рубашку, послушал сердце, поднял веки, заглянул мне в глаза, согнул мне ноги. Я не сопротивлялся. В это время центр уже начал работать, и я понимал, что страшного срыва я уже избежал.
— Эпилепсией болели? — спросил врач.
— Да, — ответил я. — Но уже лет десять, как припадков не было.
— Дайте ему коньяку, — сказал врач и ушел,
Ивлев открыл сейф в стене, достал оттуда бутылку «Мартеля», налил полстакана и дал мне:
— Пей, горемыка, это от всего спасает.
Мелькнула мысль — не опасно ли пить? Но все же выпил. Странное дело, будто не коньяк по мне растекся, а сам покой. Я сел, застегнул рубашку.
— Извините, — говорю, — за беспокойство.
— Бывает, — обронил Ивлев и сказал своим архаровцам: — Проводите его.
Я его больше не интересовал. Впрочем, и он меня тоже, и я подумал, что о своем отношении к заданию РОВСа он сказал правду, а больше мне от него пока ничего не было нужно. Запомни эту историю. Я рассказал тебе о самом тяжелом в профессии разведчика — о необходимости жить двумя жизнями, расходуя на них силы, которые природа дала тебе на одну жизнь. И главное — четко управлять собой в обеих жизнях, А я вот тогда все-таки сорвался...
Ну а с этим негодяем Ивлевым вскоре рассчитались.
Недели через две читаю среди газетных происшествий: в Марсельском порту из воды извлечен труп русского офицера-эмигранта Ивлева...
Грозная сила — наше братство, помни всегда об этом. Нет на земле такого места, где не было бы коммунистов, готовых насмерть постоять друг за друга и за общее наше святое дело.
Самарин начал раздеваться. Все пришло в норму. Раскрыв постель, он забрался под одеяло и уже совершенно спокойно обдумал, как он себя вел перед тем, как началось «это». Хорошо получилось, что он поймал Леиньша на неосторожном слове и пуганул его, в эти секунды, как через клапан, вышла ярость, которая раздирала его душу и могла толкнуть бог знает на что.
«Вы правы, Иван Николаевич, это очень трудно — сразу жить двумя жизнями».
Незаметно для себя Самарин заснул.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Вокруг Самарина образовался какой-то тревожный вакуум, из которого вот уже третью неделю он не мог выйти. Было крайне важно выяснить: произошло это по его вине или так сложились чисто объективные, не зависящие от него обстоятельства? Отто Фольксштайн не давал о себе знать, и неизвестно: отошел ли он от дела вместе со своим родственником из гестапо или они выдерживают время? Между тем они были пока его единственной привязкой к здешнему миру немцев, и, если они отпадут, все надо начинать сначала.
Иван Николаевич не раз говорил ему, что движение разведчика вперед может происходить только через полезных делу конкретных людей. Даже когда разведчику удается прочно внедриться в самую гущу полезной ему среды, он и там сможет успешно действовать только благодаря связям с конкретными людьми этой среды. В этом смысле Фольксштайн для начала как самая первая зацепка оказался полезным уже тем, что он вывел Самарина на своего родственника из гестапо, но затем все застопорилось. Но не торопимся ли мы, дорогой товарищ Самарин?
А может, уже начать сближение с Осиповым? Самарин вспоминает, что́ о нем говорил Иван Николаевич...
«О чем и как с ним говорить — дело неисповедимое. Очень мало мы о нем знаем. Осенью ему должно исполниться сорок один год. Его отец в семнадцатом году эмигрировал в Германию. До этого работал, в русском генеральном штабе. В Германии тоже служил по военной части. Сам он уже в Германии получил юридическое образование, а затем был взят на работу в абвер. В Риге он ведает русской агентурой и ведет работу против СССР. По показаниям абверовских агентов, схваченных нашей контрразведкой, установлено, что Осипов пользуется на своей службе большим авторитетом. Вот и все, что мы о нем знаем. Но если он, русский, дослужился у них до такого ответственного поста, значит, это человек умный и профессионал разведки и любая ловушка им уже продумана. С того дня, когда мы узнали о нем от пленного абверовца, много о нем думал и решил, что, может, самым верным будет сделать ставку именно на его ум. Всякий умный человек одним сегодняшним днем жить не может, значит, он неизбежно должен задумываться над всем ходом его жизни и ее перспективой. Он все-таки русский, а это значит, что в абвере, несмотря на все его положительные качества, он проходит вторым сортом. Он это знает, чувствует каждый день и не может об этом не думать. Дальше... Хорошо зная ход войны и что принципиальный ее замысел не состоялся, он не может не думать о вполне реальной возможности поражения Германии. А что это будет означать для него — русского, служащего врагам России, которая окажется победительницей? Он думает об этом! Думает, черт возьми!
Помнишь показания того пленного абверовца насчет конфликта Осипова с командованием абвера еще в сороковом году по поводу вербовки агентуры в нашей стране? Он высказывал тогда суждение, что при вербовке самой большой трудностью окажется коммунистическое настроение населения, и предлагал, по крайней мере для начала, пользоваться кадрами из русской эмиграции. Его позиция была резко раскритикована начальством, главным образом генералом Лахузеном, и тогда же в абвере был разработан известный тебе программный документ, в котором предлагалось при вербовке русской агентуры в России применять обычные методы: страх, подкуп, карьера и тому подобное. Теперь он мог убедиться, что был тогда прав — с вербовкой у нас надежной агентуры из русских абвер не справился. И вот здесь как раз и может оказаться начало ниточки, ведущей в запутанный клубок его судьбы. Но, прежде чем потянуть за эту ниточку, тебе нужно настолько приблизиться к нему, чтобы возникновение разговора на эти темы стало естественным. Сначала мы думали подбросить тебя к нему в качестве агента-добровольца из лагеря военнопленных. Отказались от этого — так ты мог проскочить мимо него. Надо сближаться с ним непосредственно».
