— Я же как в воду смотрел! — бормотал инструктор, возясь с лямками, снова разложенными на верстаке, и соображая что-то.
— А если пальто подвернуть? — предложил Стешин.
— Еще толще станет, а вверху комбинезон будет люфтовать, — возразил инструктор. — Дело только в лямках.
Наконец эта задача была решена.
Самарин медвежьей походкой неуклюже прошел к самолету и полез в фюзеляж. Это тоже оказалось не просто.
— Пожмись влево! Согнись! Плечи вперед! — командовал инструктор.
С Самарина пот катился градом, когда он влез в самолет, И волновался он все больше.
— Порядок, — сказал инструктор, и они молча посидели в самолете.
В дверцу заглянул капитан Стешин:
— Отрепетировали? Вылезайте! Сюда ремонтникам надо.
Они вышли из ангара и на эмке через все летное поле поехали к самолету, с которого Самарин должен совершить проверочный прыжок.
Инструктор внимательно осмотрел, как Самарин влез в самолет. Сейчас он проделал это довольно ловко.
— Молодец! — крикнул инструктор.
Все дальнейшее происходило как-то автоматически, что называется, по инструкции. Самолет вылетел, и очень скоро над дверью кабины летчика замигала лампочка. Инструктор стал возиться с дверью. Они стояли перед светящимся и ревущим проемом. Инструктор — впереди, и плотно за ним — Самарин.
Сигнал: «Прыгать!» Инструктор оглянулся на Самарина и боком повалился в пучину. За ним — Самарин. Успел заметить, как вся земля сделала под ним пол-оборота, и тотчас последовал рывок раскрывшегося парашюта. Самолет точно в воздухе растворился, его нигде не было видно. Тишина.
Самарин посмотрел вниз, увидел аэродром, Отсюда он большим не казался, но, правда, быстро разрастался во все стороны. Дым от костра — ориентир для приземления. Вспомнив все наставления, Самарин подтянул как надо стропы и пошел к земле точно по расчету. Чуть ниже его спускался инструктор.
Очень хотелось Самарину приземлиться на ноги; когда прыгал — удавалось. А сейчас не вышло — упал, и его немного проволокло по земле. Но ничего, он быстро вскочил и погасил купол. Подбежал инструктор.
— Молодец! Полный порядок! — кричал он, издали показывая большой палец. — Давай сбрасывай комбинезон! Я засеку время!
Самарин в это время несколько удивленно обнаружил, что он совершенно спокоен. Довольно быстро освободился от лямок и сбросил с себя комбинезон.
— У тебя талант, — смеялся инструктор, — я бы взял тебя к себе с полным удовольствием!
Самарин расправил пальто, шляпу, спросил у инструктора:
— Как выгляжу?
— Артист. Народный артист. На распаковку у тебя ушло шесть минут, а тебе еще нужно будет распорядиться парашютом и комбинезоном. Клади на это не меньше 20 минут. Значит, всего — 26. Не многовато? Все ж помни там об этом...
...А вылет, оказывается, послезавтра.
Сообщив об этом Самарину, Иван Николаевич сказал:
— Поброди завтра по Москве, только никаких встреч и разговоров.
— Можно сходить домой?
— Ладно, сходи, — явно неохотно разрешил Иван Николаевич и, вынув что-то из стола, протянул Самарину. Это был ключ от его московской комнаты. — Но никаких разговоров с соседями. Если спросят — ты находишься вместе с матерью в эвакуации. Прибыл в служебную командировку. И все. Ни слова больше.
— А если мама им писала?
— Не писала! — сердито буркнул Иван Николаевич.
Этот день, когда он прощался с Москвой, он возьмет с собой туда и будет бережно хранить в сердце.
Его школа... Там как ни в чем не бывало шли занятия, и он, стоя на школьном крыльце, услышал звонок на перемену. Он узнал бы этот звонок среди тысячи других...
Его юридический... Он постоял на другой стороне улицы Герцена, может, целых десять минут — институтские двери ни разу не раскрылись. Рядом — консерватория, и там, черт побери, концерты, на стене афиши, как в мирное время...
Улица Мархлевского, Люсин дом, ее подъезд... Здесь он не задерживался, быстро прошел мимо и не оглянулся. Что-то в душе тревожно требовало — от этого надо уйти, уйти.
Весенняя Москва — единственная, милая — окружала его со всех сторон, воскрешала в его душе давно забытое, но, оказывается, подспудно жившее в нем.
Крымский мост... Когда его строили, сюда ходили на комсомольские субботники, и однажды у него ветром сорвало кепку, Крутясь, она падала и потом поплыла по реке. Смеху было!
Кинотеатр на Таганке... Пять раз он смотрел тут «Чапаева». И вдруг воспоминание об этом почему-то больно кольнуло сердце, и он быстро пошел прочь.
Родной дом он оставил напоследок. Впервые обнаружил, какой он маленький и старенький. Во дворе все как было — старый полузасохший тополь с наклонным стволом, на который можно было взбежать почти до первых сучьев; под липой — скамейка, на ее спинке им вырезано имя одноклассницы Нади, которая, быстро забыв клятвы, еще учась на первом курсе пединститута, вышла замуж... Виталия охватила такая грусть по детству, что впору заплакать! Не надо было сюда ходить — сказал он себе со злостью, а сам вошел в свой темный подъезд, который как был, так и остался без двери. Соседей, кажется, никого не было дома. Виталий быстро прошел в свою комнату и запер дверь на задвижку. Огляделся. По комнате разбросаны вещи. На подоконнике лежала мамина коричневая кофта, о которой она писала. Виталий взял ее и прижал к лицу. Она была теплая и пахла домом, тем прежним их домом. И снова на душе стало тоскливо и тревожно, но не так резко, как там, возле кинотеатра на Таганке. Он завернул кофту в старую газету и повернулся к дверям. На полу возле двери лежало письмо. Его кто-то подсунул под дверь.
Письмо Люси
«Милый мой дружок и вечный жених Виталька! Решила все-таки написать тебе это единственное письмо. Сначала я решила по-другому — никаких писем, пусть пройдет эта проклятая война, и, если, бог даст, оба останемся живы, мы встретимся, и тогда все нам будет ясно. Ведь правда, это было бы самое разумное?
Но вот пишу. Я на фронте. Как это случилось? Очень просто. Получила похоронную на брата и пошла в военкомат. Все остальное — неинтересно. Два месяца училась на курсах военных связистов и теперь работаю телефонисткой в штабе большого хозяйства, так что и здесь я при телефоне, как в своей мирной справочной. Работаю вроде хорошо, даже имею благодарность. Единственная моя беда, что я все-таки красивая, или, как ты говорил, заметная. Это здесь мешает, сам понимаешь... Но на ту нашу встречу после войны я хочу прийти чистой, как стеклышко. Очень этого хочу — клянусь. Как бы тебе объяснить получше, почему я так хочу?
Я помню все, что у нас с тобой было, по минутам помню. Все помню: твои слова, всего тебя. И чем дальше, тем все это мне дороже, и, значит, я все-таки была дура, когда всего не понимала. Ты очень хороший. Очень. А я, дура, тогда этого еще не видела. Думала, ты как все. Снишься ты мне, Виталька, а проснувшись, я плачу, честное слово. Хотя о чем плачу? Разве нам не было хорошо, как в раю? А вот плачу, и все. И клянусь себе, что никому это не отдам, ни на что не променяю.
