— Вас покинула смелость, Геннадий Романович, — мягко произнес Самарин.
— Я связался с вами не для того, чтобы погибнуть! — резко ответил Осипов. — Ставкой в моем решении была моя драгоценная жизнь, именно этим вы меня убедили сменить кожу. А теперь вы хотите пожертвовать мной во имя своего эпизодического успеха.
— Жертвовать вами я не собирался, но наша работа не может быть без риска. И вы...
В это время кто-то тронул Самарина за локоть, он резко обернулся — перед ним стоял высокий старик с котомкой на плече. Он что-то спрашивал у Самарина по-латышски. Самарин чуть не сказал ему по-русски, что не понимает его. В последнюю долю секунды сумел переключиться и ответил по-немецки. Старик удивленно посмотрел на него, на Осипова и поспешно удалился, оглядываясь.
Осипов сказал с усмешкой:
— А сейчас смелость чуть не покинула вас,
Они стояли у пустого рыночного прилавка. Мимо них проходили люди, и Самарин действительно обнаружил, что не может нормально продолжать разговор с Осиповым. Но совсем не потому, что боялся, как бы не услышали их разговор, а оттого, что сейчас он находился одновременно в двух своих жизнях и на Осипова должен был смотреть глазами советского разведчика, а на прохожих — глазами коммерсанта Рауха. А в это время перед ним стоял струсивший Осипов, которого он должен был образумить всей силой своей убежденности.
— Уйдем отсюда, — сказал Самарин.
Они прошли к берегу Двины и остановились возле мусорной свалки.
— Самое лучшее место для меня, — съерничал Осипов.
— Мы здесь вместе, — холодно обронил Самарин и спросил: — У вас есть друзья среди старых абверовцев?
— Если бы они были, я пригласил бы к себе домой их, а не вас, — ответил Осипов, хмуро глядя в сторону. — А пришедшие к нам гестаповцы меня не замечают. Они только приказывают, как и вы: дать то, дать это. Такова реальность, которую вы не хотите понять и оскорбляете меня подозрением в трусости.
— А вам как-нибудь увидеть документы этой пары нельзя? — спросил Самарин, все еще пытаясь заставить Осипова вместе обсудить ситуацию.
— Об этом я думал, — твердо ответил Осипов и, помолчав, добавил: — Думаю...
— Тогда зачем вы меня вызвали на эту встречу?
— Счел своим долгом предупредить коллегу, чтобы он не обольщался надеждой на то, что я это поручение выполню.
Все-таки ссориться с Осиповым было бы неразумно, и Самарин сказал:
— Я верю, что вы сделаете все, что можно сделать.
Осипов пожал плечами и сказал:
— Вечером я сделаю закладку во второй «почтовый ящик». К встрече не успел подготовить. Но это будет из другой оперы. Есть новый приказ Гиммлера по Остланду.
На том они и расстались.
Возвращаясь домой, Самарин испытывал большую тревогу. Осипов явно скисал. Это не только тревожило, но и злило. А права на эту злость у Самарина не было. Осипов за время их связи дал немало ценнейшей информации. Вот и сегодня он положит в «почтовый ящик» наверняка что-то очень важное... Это и сдерживало злость Самарина и мешало ему вести с ним наступательный, резкий разговор. Наконец, может, в самом деле в абвере для него сложилась напряженная и непреодолимая обстановка.
И надо все же попытаться разобраться в его психологическом состоянии. За прошедшие два месяца у них разговоров не о деле почти не было, хотя Самарин дважды пытался вызвать его на такой разговор. В первый раз Осипов вдруг спросил, нет ли сведений о его матери. Самарин ответил, что Москва больше ничего ему не сообщала, и, выждав немного, сказал:
— Хотел бы я хоть одним глазом посмотреть, как вы с ней встретитесь.
— А я не хочу об этом думать, — напряженным голосом ответил Осипов.
— А что же спросили про сведения? — затягивал его в разговор Самарин.
— Потому и спросил. Прошу простить за беспредметное любопытство. — И больше не произнес ни слова.
В другой раз Самарин, заговорив с ним о ходе войны, пошутил, что скоро они окажутся безработными.
— Для меня это по совместительству будет смертью, — угрюмо отозвался Осипов.
— Ну что вы говорите? — горячо возразил Самарин. — Это будет окончательным утверждением вас в новой жизни. Только это!
Осипов посмотрел на него долгим, свинцово-тяжелым взглядом, ничего не сказал, и, как ни старался Самарин, разговор продолжения не имел.
Да, ему непросто, конечно. Очень непросто.
Он пошел на службу к немцам вполне сознательно — вырос он и сформировался в Германии, и Россия для него тогда была не больше как смутное воспоминание. Через отца, однако, он мог воспринять враждебное к ней отношение. Но, начиная службу в абвере, он мог это еще не связывать с Россией и своим к ней отношением. Однако, когда Германия напала на Советский Союз, он не мог не думать о своем русском происхождении. И наверняка в месяцы начальных успехов Германии он думал о грядущем поражении России и о своем возвращении в Россию в роли победителя, может быть, даже были какие-то надежды на свою особую там карьеру... Но война пошла совсем не так. А когда фронт двинулся на запад и надежды на победу стали меркнуть, у него появилась позиция «вы, немцы» — некое самоотречение от того, что делали немцы. А события между тем продолжали развиваться все более грозно для Германии, а значит, и для него, и тогда появилось размышление о том: что же станется с ним самим? Ответить на этот вопрос он не мог, но, конечно, понимал, что ничего хорошего будущее ему не сулит. Начал пить...
В это время происходит взрыв судьбы, связанный с согласием и работой для советской разведки. Формально им сделан логически верный и единственный шаг к спасению. Но почему же тогда возникло это его сегодняшнее ощущение, так пугающее Самарина? Все-таки он человек не примитивной конструкции, для которого вся жизненная позиция укладывается в формулу «жить или умереть». Перед ним не может не стоять вопрос: как жить? И на этот вопрос он тоже ответа не находит, и только поэтому ему страшна встреча даже с родной матерью. Кем он предстанет перед ней?
Но может ли Самарин дать ему какие-то железные гарантии по поводу той дальнейшей его жизни? Пообещать ему, например, карьеру в советской разведке? Нет. Он сказал ему единственную правду — будут весы с двумя чашами. Чаша с его работой для нас уже не пуста, но вторая-то чаша все же остается.
Почему он может опасаться этих весов? Но у него может быть убеждение, что он вообще ни в чем не виноват. Он — исполнитель в службе по присяге. И разве виноват он в том, что судьба забросила его в Германию и что там он начал свою сознательную жизнь и все, что было у него в этой жизни, как бы за пределами его власти, ибо иной жизни у него просто не могло быть... Самарин должен помочь ему развеять это убеждение. Но непросто это, очень непросто... Попробовать немного выждать — может быть, он наконец без ерничества выскажет свою сегодняшнюю позицию, и тогда легче будет вести разговор.
