На утренней пасхальной службе в церкви Святого Варнавы он мог лицезреть в полном блеске и полном составе занявшее два передних ряда семейство Уэйнтропов во главе с восьмидесятилетней старухой, величественно восседавшей в кресле на колесиках, которое наполовину загораживало проход.
Перед началом службы ее внуки в одинаковых темно-синих блейзерах и поплиновых рубашках под репсовым галстуком по очереди проталкивались к ней, дабы прикоснуться губами к крашенной голубым прическе под широкополой шляпкой. Она принимала сии знаки почтения с таким величием, на какое не способен ни один паша, ни один вожак мафиозного клана.
По подобострастным поклонам внуков можно было только догадываться, какие суммы стоят за этой сухонькой старушонкой. Пока же лишь малая толика ожидаемого богатства была потрачена на зимние каникулы на Багамах для отроков — о чем свидетельствовал их золотистый загар, и на шикарные платья, в какие были одеты отроковицы, даже те из них, что были в том возрасте, когда физиономия еще усыпана прыщами. Родовитость обещала, что внуки вырастут в оборотистых бизнесменов, внучки станут дорогостоящим товаром на матримониальном рынке. Деньги дают положение, здоровье, комфорт.
Родители отпрысков старательно делали вид, что внимают каждому слову проповеди и пасхального песнопения (Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ…).
На их лицах застыли учтивые полуулыбки, с какими они заседают в бесчисленных правлениях и комитетах и присутствуют на презентациях, вернисажах и юбилеях.
Оуэн восхищался умением богатых мужчин в любых обстоятельствах оставаться учтивыми. Чем грубее к ним обращались, тем обходительнее и корректнее они становились. Ему также нравилось их обыкновение носить шевровые штиблеты без носков — наверное, для того, чтобы показать тонкие лодыжки, признак породы. Сам он никогда не надевал ботинки на голые ноги. Чем толще были носки, тем лучше они смягчали неудобство дешевой обуви, какую он покупал в силу скромного положения. Его удивляла еще одна способность людей с большими деньгами. Взяв с подноса где-нибудь на приеме, устроенном в честь высокой особы, незнакомого кушанья, обжечь им язык и нёбо, но не выплюнуть все себе на тарелку, а терпеливо, не моргнув глазом, разжевать и проглотить.
Все скамьи в церкви были заняты. Сюда сошлись представители всех слоев общества, отличающиеся друг от друга возрастом, внешностью, характером: немощный, дышащий на ладан инвалид, дородный детина с обрюзгшим от спиртного лицом, высокий мускулистый мужчина спортивного вида, стройная дама средних лет, только что сбросившая лишний вес на водах, смешливая цветущая девочка-подросток, юноша, за год вымахавший на полтора дюйма, скучающие дети с пухлыми личиками, недавно крещенный младенец, почивающий блаженным сном на руках у молоденькой мамы… Клан Уэйнтропов — это сколок с человеческой массы в ее трагическом движении по нехоженым просторам прогресса. Сколок ухоженный, упитанный, учтивый, осознающий свои интересы. Таким, как Уэйнтропы, чужды бесцельное блуждание по жизни, уход в пустоту дешевых развлечений, убогие придорожные забегаловки, рекламирующие караоке по вечерам в среду, скитания с одной работы на другую и от одной женщины к другой. Только богатые могут позволить себе постоянство от колыбели и до могилы, и то не все: некоторые проникаются бунтарскими настроениями, другие, позабыв о хорошем тоне, скатываются по ступеням общественной лестницы вниз.
Породнившиеся семейства в Хаскеллз-Кроссинг представляются в глазах Оуэна — который более всего чувствует себя самим собой не в качестве супруга и отца, а когда, просвечиваемый катодными лучами, сидит перед экраном монитора — прочной, прочнее железной сетки паутиной, что ткут люди англосаксонского происхождения: воинственные белокурые женщины с тяжелыми челюстями и ширококостные мужчины в плотно облегающих их пошитых на заказ костюмах. Местами паутина, однако, рвалась: невесты попадались других кровей — азиатской или латиноамериканской, — женихи представляли малые расы — это были евреи-юристы или итальянцы-коммивояжеры. Чужеродцы вливали в англосаксонскую кровь свежую струю.
После службы, пока Джулия, ведомая своим клерикальным опытом, подходит к священнику, чтобы дать ему несколько полезных советов, Оуэн обнаруживает себя топчущимся возле клана Уэйнтропов. Они столпились вокруг молоденькой мамы с младенцем: тот проснулся и беспокойно ворочается в ее руках. Оуэн видит, что она более стройная, чем казалась, когда сидела на скамье, зажатая родственниками. У нее прямые светло-русые волосы до плеч, как носили «дети цветов» в шестидесятых, и крупные нордические черты лица, крупнее, чем обычно у женщин. На длинных сильных ногах — туфли с высокими каблуками и ремешками до голени, не дающие этим туфлям при неверном шаге соскользнуть со ступни. Белокурые волосы оттеняют густые черные брови и полные губы, тронутые темно-розовой помадой. С утра было солнечно, но сейчас небо заволокло облаками, стало прохладнее. Опережая сезон, женщина надела легкое короткое платье с поперечными полосами чуть ли не всех цветов радуги. Платье так плотно сидит на ней, что кажется, будто оно вот-вот где-нибудь треснет.
Оуэн отвел глаза. Излишне пристальный взгляд мог бы оскорбить Уэйнтропов — те по очереди подходят полюбоваться младенцем и послать ему воздушный поцелуй. Первозданная нордическая красота этой женщины заставила учащенно забиться мужское сердце. Несмотря на преклонные годы, Оуэн готов был припасть к ее ногам и застыть в языческом ей поклонении — на христианском клочке земной территории, именуемой Хаскеллз-Кроссинг.
«Кто хочет быть следующим?» — спросила Филлис, еще когда они сидели у Слейдов на террасе, спросила чуть раньше, чем Оуэн мог бы ответить. Сейчас он все больше и больше ездил: их «Программное обеспечение Э — О» боролось за место на рынке, а компьютерный бизнес постепенно перемещался на Запад.
В 1968 году Оуэн отправился на компьютерную конференцию в Сан-Франциско. Бывший специалист по радарам, некий Дуглас Энгельбарт, продемонстрировал там ручное устройство — «индикатор позиции по осям», позже оно было названо «мышью». Во время 90-минутной лекции Энгельбарт с помощью компьютера, находящегося на расстоянии двадцати пяти миль, показал, как можно отдавать команды без помощи текста — выбирая из разных окон на экране монитора нужное. Оуэн понял: это и есть компьютерные устройства будущего. По возвращении он попытался интегрировать в «Э — О» принцип со световой ручкой, которой пользовались дизайнеры для ввода изображений в компьютер. Но указать на отдельные пиксели было в те времена еще невозможно — линейная развертка изображения требовала слишком больших вычислительных мощностей, так что он застрял с версией «Диджит-Айз 2,2», которая позволяла бы управлять позицией курсора с помощью перемещения световой ручки прямо по экрану. Увеличение или вращение наброска векторного рисунка все еще нуждалось в большом количестве текстовых команд. Скорость и точность графики была потрясающей, но метод был все еще привязан к использованию числобуквенного языка — что было очень громоздко и неудобно.
В 1974 году в исследовательском центре «Пало-Альто», принадлежавшем корпорации «Ксерокс», — она начала тогда спонсировать исследования продуктов, ориентированных на массовый рынок, а не на военных или корпорации, — Оуэн увидел первый настоящий графический интерфейс. Его сердце замерло — интерфейс с иконками, которыми можно манипулировать при помощи мыши, и схематическим изображением обычного рабочего стола делегировал все технические команды скрытой программе. Пользователь двигал экранным индикатором посредством мыши и таким образом перетягивал и переставлял иконки или блоки выделенного текста. Время интерфейсов с командной строкой подошло к концу. Резкий прирост мощности чипов позволил предоставить каждому пикселю на экране монитора собственный адрес — перемещаемые простым движением руки координаты. Каждое такое действие поднимало скрытую от глаз бурю вычислений; каждый пиксель двигался вместе с другими точками иконки или блока текста. Изобретателем всего этого был ученый по имени Алан Кэй. Он почерпнул идею, наблюдая, как школьники писали программы на придуманном Сеймуром Папертом языке лого. Команды выражались в объектах и движениях — язык называли «черепашьей графикой». Дети проторили путь. И с тех пор именно у молодых возникала интуитивная связь с этой великолепной игрушкой — мозгом в коробке, мозгом, никак не связанным с бренным телом из плоти и крови. Оуэн был уже не молод. Он был тогда на берегу другого океана, среди прибрежных скал и пальм, среди приземистых, с защитой от землетрясений, стеклянных исследовательских центров и пыленепроницаемых центров сборки микроэлектроники. Оттуда ему хорошо представлялось странное будущее — мир, в котором компьютеры станут таким же массовым продуктом, как и печатные машинки. И вся их элегантная математика, ранее епархия инженеров-электронщиков и ученых-логиков, будет скрыта внутри почти игрушечного вида устройств — к которым привыкнут, как к книжкам комиксов. В МТИ и перед мониторами ракетного центра в Турции, в «Ай-би-эм» в Нью-Йорке и в гараже на задах покрытого заклепками домика, который они с Филлис снимали в их первый год в Миддл-Фоллс, — везде Оуэн чувствовал себя на острие революции, на гребне новой технологической волны. «Э — О» пока еще могла продолжать эксплуатировать все увеличивающееся количество директоров предприятий, ничего не знающих о компьютерах, кроме того, что они нужны современному бизнесу и что им нужны программы, которые смогут заменить в работе многих сотрудников. Но Оуэн и Эд были сродни фермерам, в спешке обрабатывающим поля, прежде чем поднимающиеся воды нового водохранилища затопят их. Вскоре любой мальчишка-программист сможет создать простенькую операционную систему, тем более что появление удобной для легкой модификации системы «Юникс», которую лаборатории Белла забрали себе после банкротства одной компании и раздали университетам по номинальной цене, еще сильнее демократизировало тайное до сей поры ремесло. Так что Оуэну все больше приходилось мыслить в категориях нишевых, специальных проектов, думать о клиентах из Европы и случайных заработках.
