— Гарри, — говорит Дженис, — зачем ты так: никакой магазин он не принимает. Уэбб и Ронни потрясены — как ты можешь так говорить о своем сыне?
— Нисколько они не потрясены. Их детки тоже живьем их сжирают. Я хочу этой зимой поехать на Карибское море и поиграть в гольф. Давайте дернем. Предложим Бадди Инглфингеру быть четвертым. Я ненавижу здешнюю зиму — ни снега, ни на коньках покататься, просто месяц за месяцем скука и холод. Когда я был мальчишкой, снег лежал всю зиму — куда он весь девался?
— В семьдесят восьмом снегу у нас было хоть отбавляй, — замечает Уэбб.
— Гарри, нам, пожалуй, пора домой, — говорит Дженис. Рот ее превратился в щель, лоб под челкой блестит.
— Я не хочу домой. Хочу на Карибские острова. Но сначала я хочу в ванную. В ванную, домой и на Карибские острова — в таком порядке. — Интересно, мелькает у него мысль, такие жены, как у него, когда-нибудь умирают своей смертью? Такие вот смуглые жилистые бабы — да никогда: достаточно посмотреть на ее матушку, которая все еще командует. Похоронила бедного старика Фреда, и хоть бы хны.
Синди говорит:
— Гарри, уборная на нижнем этаже засорилась. Уэбб только что заметил. Кто-то, видно, спустил слишком много туалетной бумаги.
— Пегги, кто же еще? — говорит Гарри, встает и никак не может понять, почему ковер, лежащий на полу от стены до стены, вздыбился посредине, точно палуба корабля. — Сначала нападает на Папу, а потом забивает канализацию.
— Пойди в ванную, что возле нашей спальни, — говорит ему Уэбб. — Поднимись по лестнице, поверни налево и пройди мимо двух стеклянных шкафов.
«...Вытирая слезы...» — выходя из комнаты, слышит Кролик сухой деловитый голос Тельмы Гаррисон.
Вверх по двум застланным бобриком ступенькам — голова его плывет где-то высоко над ногами. Потом через холл и вверх по лестнице, застланной бобриком уже другого цвета, грязновато-зеленоватого, более изношенного, — здесь явно более старая часть дома... Голоса внизу затихают. Уэбб сказал: повернуть налево. Дверцы шкафов. Гарри останавливается и заглядывает внутрь. Женская одежда, разноцветная, пахнущая Синди. Взять ее тут прямо на песке — недаром ведь она говорила с ним про диафрагму. Он находит ванную. Все лампочки в ней горят. Какая растрата энергии! Большой корабль, именуемый Америкой, идет ко дну, пылая всеми огнями. Эта ванная меньше той, что внизу, и темнее по тонам: кафель на стенах, и обои, и коврики, и полотенца, и цветные фаянсовые приспособления — все коричневое с примесью оранжевого. Он расстегивает брюки и наполняет одно из ярких вместилищ золотистой жидкостью. Точно дождь золотых монет. Они с Дженис вынули свои ранды из ящика тумбочки у кровати, отправились вместе в центр города, в Кредитный банк Бруэра, и поставили маленькие цилиндрики с голубыми, напоминающими туалетные сиденья, крышечками в крепкий длинный ящик — сейф, а потом в ознаменование этого события выпили за обедом в «Блинном доме», и он поехал к себе в магазин. Поскольку он не был обрезан, у него всегда застревает капля-другая, и он промокает кончик члена кусочком лимонно-желтой туалетной бумаги, гладкой, без комиксов, которые на ней бывают напечатаны для развлечения гостей. Кто, сказала Тельма, будет вытирать ей слезы? Длинное белое горло, мускулистое, глотательные мускулы развиты — должно быть, в ней есть что-то, чем она удерживает Гаррисона. Возможно, она хотела сказать, что Пегги вытирала ей слезы туалетной бумагой и засорила туалет. А у Синди глаза сверкнули, но она слишком застенчива, чтобы спорить с бедняжкой Пегги, вместо этого она рассказала ему про диафрагму. Господи, она же предлагала ему подумать об этом, о ее сладкой темно-красной глубине, — неужели она в самом деле имела это в виду? «Войди же туда, Гарри», и голос ее при этом звучал так серьезно и хрипло, как никогда раньше, а глаза опухли — это так сексуально, когда у женщины мешки под глазами, точно рюмочки для яиц, он заметил в тот день, что у его дочери как раз такие веки. Его окружают вещи, которые видели Синди без ничего. Гарри смотрит на свое отражение в этом менее ярком зеркале, по обе стороны которого установлены флуоресцентные трубки, и видит, что губы у него менее синие, — значит, он трезвеет и скоро можно будет ехать домой. А синева осталась в глазах, она окружает маленькую черную точечку, через которую мир входит в него, — синева с примесью белого и серого, унаследованная от холодных предков, этих могучих блондинов в остроконечных шлемах, которые молотили по волосатой мякоти мамонта своими дубинками, пока не превращали ее в пульпу, и узкоглазых финнов, живущих среди снегов, таких чистых и таких безбрежных, что от их белизны заболели бы менее светлые глаза. Глаза, волосы и кожа — мертвецы живут в нас, хотя их мозг уже почернел, а глазницы пусты. Он пригибается ближе к зеркалу — так, что лицо оказывается в тени, а зрачки расширяются, — и вглядывается, пытаясь понять, есть ли у него душа. Он всегда считал, что именно это стремятся выяснить глазные врачи, когда направляют тебе в глаз маленький горячий лучик света. Что они там видели, они ни разу ему не сказали. А он не видит ничего, кроме черноты, слегка расплывающейся, потому что глаза у него уже не молодые. Кран из тех смесителей фирмы «Лейвомастер», у которых на конце ручки шишечка, похожая на нос клоуна или большой прыщ, — он никогда не помнит, в какую сторону надо поворачивать ручку, чтобы шла горячая вода, а в какую — чтобы шла холодная; зачем надо было выдумывать такой смеситель, что было плохого в двух кранах, где на одном стояло X, а на другом Г? Однако сам умывальник хороший, с широкой закраиной, на которую можно ставить мыло так, что оно не соскользнет, на большинстве умывальников закраины узенькие, из дешевого лжемрамора, и на них ничего нельзя поставить, но если ты связан с кровельщиками, то, как он полагает, наверняка знаешь поставщиков, которые все еще могут поставлять добротные вещи, хотя на них и не такой уж большой спрос. Изогнутое мыло цвета лаванды в его руках, должно быть, утратило выдавленные на нем буквы, намыливая загорелую кожу Синди, образуя пену в ее промежности — волосы у нее там, наверно, иссиня-черные, такие же, как брови: чтобы узнать цвет волосни, надо смотреть на брови женщины, а не на волосы на ее голове. Эта ванная не была прибрана для гостей, как та, что внизу: на соломенном коврике рядом с туалетом валяется «Попьюлар мекэникс», полотенца на пластмассовых сушилках висят смятые, и видно, что они еще влажные, — должно быть, Мэркетты принимали душ за несколько часов до прихода гостей. Гарри подумал было открыть шкафчик, как он это сделал с другим, но вовремя вспомнил, что оставит отпечатки пальцев на хромированных закраинах, и отказался от этой мысли. И он не вытирает руки, не желая дотрагиваться до полотенца, которым пользовался Уэбб. Он ведь видел это длинное желтое тело в гардеробной «Летящего орла». У малого вся спина и плечи в родинках — скорее всего они не заразные, но все же.
Идти вниз с мокрыми руками нельзя. Это дерьмо Гаррисон непременно отпустит какую-нибудь остроту. «Смотри, как мастурбировал, — на пальцах до сих пор сперма». Кролик топчется в коридоре, прислушиваясь к доносящемуся снизу шуму, бессловесному гулу голосов — им весело и без него; голоса женщин звучат четче, у них свой ритм, точно вхолостую работает изношенный мотор, — песня эта звучит так отчетливо, что кажется, сейчас услышишь слова. Холл здесь затянут не зеленоватым, а тускло-сливовым бобриком, и, шагая по нему, Гарри подходит к порогу спальни Мэркеттов. Вот здесь оно и происходит. У Гарри образуется пустота в желудке, его начинает подташнивать при одной мысли о том, какой счастливчик этот Уэбб. Кровать низкая, в современном стиле, похожая на поднос с закраинами из красноватого дерева, и накрыта наспех — просто взяли и натянули одеяло. Здесь только что занимались любовью? Перед тем как принять душ до прихода гостей, потому и полотенца в ванной сырые? В воздухе над низкой кроватью Гарри мысленно видит ее влажные идеальные пальчики, эти вкусные маленькие пальчики, чьи отпечатки он часто замечал на плитах в «Летящем орле», а здесь ноги высоко подняты, позволяя раскрыться ее промежности, их маленькие пальчики ложатся на родинки на спине Уэбба. Прямо-таки обидно, где же справедливость, почему Уэббу так повезло — не только в том, что у него молодая жена, но и в том, что за стеной у него нет старухи Спрингер. А где же у Мэркеттов дети? Гарри поворачивает голову и видит в дальнем конце сливового бобрика закрытую белую дверь. Там. Спят. Он в безопасности. Бобрик заглушает его шаги, и он тихо, как привидение, вступает по нему в спальню. Пещера — вход запрещен. При виде чьей-то туманной фигуры у него скачет сердце: мужчина в синих брюках и мятой белой рубашке с засученными рукавами и распущенным галстуком, излишне дородный и грозный, наблюдает за ним. Господи! Это же он сам, это свое отражение во весь рост он видит в большом зеркале между двумя одинаковыми комодами из некрашеного дерева — в нем словно сквозь слой пудры проступает зернистый рисунок. Зеркало смотрит на кровать со стороны изножья. Ого! Эти двое! Значит, он ничего не выдумал. Они действительно совокуплялись перед зеркалом. Гарри редко видит себя вот так, с головы до ног, разве что когда покупает костюм у Кролла или у этого портного на Сосновой улице. Но там ты стоишь среди трех зеркал и нет этого страшноватого пространства вокруг, когда между тобой и зеркалом почти половина комнаты. Вид у него как у неопрятного уголовника — ни дать ни взять вор, слишком разжиревший для такой работы.
