— Да ладно тебе, Батя, — обиженно отвернулся Яшка. — Как был язва, так и есть!
— Не сердись, Яша, сам же знаешь: воду на сердитых возят! Ну что с больного взять?.. — смеясь, ткнул парня в плечо парня бывший командир. — Рассказывай все по порядку.
Умиротворенный Яшка повернулся к Абраму Иосифовичу.
— Дело сурьезное, Батя, хотят тебе поручить по выздоровлению. Велено, как отсюда выпишут, прибыть тебе в моботдел Военного министерства для откомандирования. Вот! — Яшка выпалил все на одном дыхании, шумно перевел дух.
— Та-ак… Откомандирования, значит? И куда же это? — «Батя» удивился не на шутку.
— Вот чего не знаю, того не знаю, — почему-то шепотом ответил Яшка.
— Понятно… — протянул Абрам Иосифович.
— Чего? — С непонимающим видом Яшка уставился на бывшего командира. — Так ты, Батя, знаешь? И куда это?
— А чего тут, Яшка знать! Меня нынче хоть куда откомандировывай — не боец…
— Но, Батя, это ты зазря! — принялся успокаивать Яшка.
Но глядел с жалостью — оптимизма нынешний вид бывшего командира не внушал.
А тот ничего не отвечал, криво усмехаясь сквозь густо побитые проседью усы, с прищуром смотрел на Яшку и поглаживал дареный огурец — гостинец от своего бывшего ординарца.
Еще лежачим, на неудобной и короткой для него больничной кровати, Абрам Иосифович то и дело гнал от себя подступающую к сердцу тревогу — переживал, что по ранению могут и комиссовать.
Рана была застарелая, недолеченная. Сутками в седле, ночевки у костра на стылой земле — все сказалось. Рана открылась, а потом подцепил еще и воспаление легких! Нянечка недавно поделилась с ним, от доктора таючись, что выходить его и не надеялись.
Да чего уж там! Даже сейчас, перед выпиской, чувствовал себя Абрам Иосифович неважнецки. И внешне — краше в гроб кладут. Поневоле начнешь по поводу комиссации переживать. Вот и Яшка, ишь, успокаивать прибежал. Однако совершенно непонятно, что это за откомандирование ему предстоит? Хотя, чего там гадать, скоро все прояснится…
Без седла и шашки Абрам Иосифович себя не мыслил. Привык за минувшее грозовое время. Вот только несколько этих последних, мучительных от болей месяцев уже приучили к мысли, что военная песенка его, по всей видимости, спета.
И совершенно не представлял свое гражданское занятие. Но, видимо, что-то ему нашли, коли Яшка с поручением нагрянул.
В этот вечер Абрам Иосифович впервые уснул быстро и спал всю ночь хорошо, спокойно…
После выписки, пару дней отлежавшись у Яшки дома, он явился в Военмин.
Неразговорчивый, страдающий одышкой служащий, явно из бывших чиновников, протянул ему предписание — явиться на следующей неделе, во вторник, к товарищу министра внутренних дел Иванову.
— Его, случаем, не Михал Данилычем кличут? — попытался «Батя» разговорить хозяина кабинета.
— Он самый, — буркнул чиновник. — Не смею задерживать…
С тем Абрам Иосифович и вышел из приемной Военного министерства. Остановился на углу, молча обвел глазами серую громаду бывшего Горного управления, где теперь располагались Военмин и Главштаб ДВР. Чего это ему почти неделю судьбы ожидать!
И решительно направился на Большую, куда и было предписано, — в Минвнудел.
Предстоящая беседа с товминистра Ивановым воспринималась как ненужная проформа. Все равно же с ним уже определились, чего в высоком кабинете утешать!
Об Иванове он был наслышан, но встречаться не доводилось. Знал, что в Приморье нынешний товарищ министра командовал партизанской разведкой, то есть в переделках побывал всяких. Чем нередко разведчики сильно кичились, задирали носы. И кто знает — нынче стал Иванов большой шишкой, — сколь это ему норова добавило.
Больших начальников «Батя» не переваривал. Власть, как давно известно, людей портит, а власть военная еще и ожесточает, убивая в ее носителе умение переживать чужую беду, прислушиваться к другому мнению. Зачем оно, чье-то мнение, если действует принцип единоначалия, а начальник — ты?
Это «Батя» по себе знал. Иногда приходилось столь глубоко закапывать свое командирское самолюбие, так наступать себе на горло… А бывало, и не раз, что и его заносило, хотя и поменьше, чем других. Наверное, потому, что в жизни своей не только командирства попробовал…
За свои сорок два года Абрам Иосифович прошел такие горнила, что хватило бы и на десятерых.
Он был полной противоположностью отцу, незаметному, вечно сгорбленному портному Иосифу Абрамову, дневавшему и ночевавшему в полуподвальчике с грязными окошечками, через которые были видны, вместо синего неба, только шагающие, плетущиеся, прихрамывающие, бегущие и подпрыгивающие ноги.
За гроши обшивал сутулый еврейский портной такую же голытьбу, что и сам из себя представлял. Абрам уже ушел из дома, когда отца прибрала чахотка.
И то это ему случайно рассказали чужие люди, потому как связи с родными Абрам не поддерживал. Что сталось с матерью, сестрой Софочкой и братцем Мишаней, не знал, пока не вернулся с каторги.
А на каторгу попал как террорист и бомбометатель. Схватили его в девятьсот шестом, когда не жил — существовал, скрываясь после раздольного вихря девятьсот пятого года, баррикад и перестрелок с городовыми.
Счастье Абрама, что ничего при нем не было, даже вида на жительство. Когда бы размотали его клубочек!.. А так — именем своим назвался, за которым ничего не числилось. Среди бомбистов и на баррикадах известен он был под прозвищем Барс, за сумасшедшую смелость свою и неуемность. Благо, не пронюхали ищейки! Посему отделался пятериком каторжных работ. Посчитали, что голодному и завшивленному долговязому еврею и такой срок до могилы изряден. Посчитали да просчитались! Выжил он, прошел-прогрызся через грязь и мрак!
Боевое свое прозвище вспомнил, когда началась мобилизация на германскую. В воинском присутствии гоготали над двойной фамилией добровольца-верзилы. Барс-Абрамов! Го-го-го! Еврейский «лыцарь»! Витязь, мать твою, в тигровой шкуре! Уморил, зараза! Да еще, это надо же — чтобы жид добровольно на передовую пер! Цирк!
— И куда же ты, тигра халдейская, определение свое видишь, ха-ха-ха!? — не мог остановиться призывной воинский начальник. — Могет тебя, Барса, мать ети, к ероплану привязывать и на германца сбрасывать, а ты его — когтями, когтями!
Про недавнее каторжное прошлое в призывной комиссии не ведали. К тому времени под новую двойную фамилию Абрам новую биографию придумал, а через старых боевых друзей, уцелевших на воле, получилось и новые документы выправить.
Все шло к тому, что опять бы он, наверное, вернулся на стезю бомбиста и подпольщика, но почти в самом начале войны произошло то, что толкнуло Абрама на слепую и страшную месть.
При обстреле германский снаряд, выпущенный из тяжелой дальнобойной пушки, оставил вместо той халупы, где жили после смерти матери сестра с братом, лишь огромную воронку, в которой стояла ржавая вода. В одночасье Абрам лишился всех родных, включая незнакомых ему племянников и невестки — детей и жены братца Мишани, перенявшего отцовское ремесло. Снаряд ударил под утро, когда все еще спали. Портновская мастерская в полуподвальчике осталась без хозяина, и вскоре там поселились какие-то беженцы.
