— Что-то Василий Петрович глаз не кажет, — вспомнила сожителя Шурочка.
— А чо, соскучилась? — ревниво спросил Костя.
— Боюсь я чево-то…
— Не боись, любушка, семь бед — один ответ, — ласково улыбнулся, наклонившись к ней и обнимая за плечи, Костя.
— Какие это семь бед? — забеспокоилась Шурочка.
— Это ж поговорка такая! — засмеялся Ленков. Вытянув руку, щелкнул воображаемым курком. — Ежели сильно будет наседать — успокоим!
Ситникова испуганно поглядела Ленкову в глаза.
— Костя…
— Правильно сообразила, горлица сизокрылая, — усмехнулся Костя, зорко следя за выражением ее лица.
— Мы не только удалые молодчики, а еще мы и лихие налетчики! — пропел с издевочкой.
— Боже мой! — Шурочка закрыла лицо руками. — Были у меня такие догадки!..
— Как не догадаться! — засмеялся Костя уже во весь голос. — Или што, думаешь, твой Васька Попик в стороне? А откель тогда, голуба, твои наряды да колечки, сережки золотые и на столе достаток?! Долгонько, любушка, догадывалась!
— Что же будет, а?.. Что, Костя? — посмотрела она на него сквозь слезы.
— А ничево не будет! Наши в городе! И мокроту не разводи — не люблю. Иди-ка лучше ко мне, золотая, поголубимся, — он схватил Шурочку за руки, привлек к себе, жадно нашел солоноватые губы. — Любушка моя! Увезу тебя, в шелка-бархаты закутаю, золотом засыплю! Ты погоди, погоди только самую малость!..
В окно постучали.
Шурочка испуганно отпрянула от Кости, а он приник к стеклу. С улицы было темно. Но стук раздался снова. По условленным ударам Костя понял: пришел Цупко. Ленков протянул руку к висящему у дверей полушубку, потом, помедлив, скрылся в отведенной ему комнате. Обратно вышел в гимнастерке, держа в руке ремень с кобурою. Переложил в нее револьвер, снял с гвоздя шинель, надел и туго перепоясался ремнем с оружием. С полки над вешалкой достал мерлушковую папаху, хлопнул по ней костяшками пальцев.
— Ты, это… Шура, подумай над моим предложеньем… Капитал набираю. Махнешь со мною?
Из маленькой комнатки, куда убежала зареванная Шура, не доносилось ни звука.
— Подумай, девка, кем ты станешь с Константином Ленковым! — выкрикнул Костя и зло толкнул, сгибаясь под притолокой, дверь в сени.
У ворот, держа под уздцы двух лошадей, переминался под пролетающим снежком Филя-Кабан.
— Здорово, атаман!
— Здорово, Кабан!
— Пошто такой злой, а, Костя? — заглядывая Ленкову в глаза, спросил Цупко. — Обзываисси… С полюбовницей разругался, ли чо ли?
— Заткнись ты! — злясь еще больше, огрызнулся Ленков.
— Э, паря, чо-то ты в раздрай пошел! — присвистнул Цупко. — Можа, и не соваться нам на зарученье? А то такой там фурор наведем!
— Каво? Што это за «фурор»?
— Слово тако умное мне Ляксей Андреич сказал. Это, стало быть, так. Вот мы появляйся посредь самого разгара гулянки, внезапно! Это и будет фурор. Но ежели такими кислыми и злобными нагрянем — фурор уже не тот…
— Ты давай-ка лошадей заводи, поставим в конюшню, к попиковскому. А сами ножками пройдемся. Для полных твоих фуроров!
— Голова старый Бизин, а, Костя?
— Угу, заводи лошадей…
Темными кривыми улочками они спустились к мосту через Читинку, повернув направо, углубились по Набережной в сторону Кузнечных рядов. Место гулянки в темноте искать не пришлось. Не потому, что Цупко отлично знал дорогу, а потому, что в звонком морозном воздухе, когда подошли ко 2-й Кузнечной, явственно разносилась пьяная песня:
…Ска-а-акал ка-за-а-ак через да-а-алину!
— Знатно гуляют! — проглотил голодную слюну Цупко.
— Стой, Филя!
— Чево ты?
— Пойдешь один вперед, прогляди все вкруг избы, загляни в окно, понял?
— Ага… — охрипшим голосом отозвался Цупко и посеменил к дому.
Он тихо подошел к калитке, нажал железную лапку внутреннего запора, просунул голову в щель, обводя глазами темный двор. Прислушался. Кроме пьяного гомона из-за неплотно прикрытых ставень, других звуков не было.
Филя протиснулся в калитку, придерживая ее, чтобы не скрипнула ненароком, притворил за собой. Тут же от баньки отделилась темная фигура.
— Эй, кто там? — настороженный оклик прозвучал для Фили громом.
— Тьфу ты, мать твою так! А ты кто, язви тя?
— Ярица-пшеница!
— А-а… Понятно… Овес на горох! — вспомнил Цупко ответные тайные слова, про которые Косте насоветовал тот же Бизин, рекомендуя менять их на каждый сход. Кас-пи-ра-то-ры хреновы!
— Чо тут у вас, тихо?
— Куды с добром! — весело отозвался сторожок. — Ты чо, глухой?
— Дурень, твою мать! — выругался Филя, направляясь к окну с щербатой ставней. — Я про подозрительный элемент вокруг, про сыскарей!
— Не-а, — самодовольно протянул парень. — Я легулярно обхожу дом. Да и на хрена сыскарям нонешняя гулянка, кады тут и так милицанеров полно, сам жених-то кто, дядя?
Припавший тем временем к щели в ставне Цупко вдруг отшатнулся, потом снова ввинтил глаз в дырку, стараясь пошире обозреть застолье. Оборотившись от окна, недобро глянул на сторожка.
— Милицанеров, гришь, полно?
Резво поворотившись, Филя быстро вышел из калитки, оглядевшись, махнул рукой Ленкову. Тот, тоже оглядываясь по сторонам, подошел от соседнего дома к Цупко.
— Костя, — свистящим шепотом сказал Филя, — там, за столом, — сыскарь!
— Ты! Понимаешь, што несешь?! Засада?! — схватил его за грудки Ленков.
— Да не, все наши. Один он там, как перст. Говорю тебе… Я его с Фоменкой, начальником угро, видел…
— Врешь!
— Век воли не видать! Бля буду! — забрызгал слюной Филя-Кабан. — Я, Костя, ни тебе, ни себе — не враг. И на лица у меня память — будь здоров! Говорю тебе — сыскарь! В тюрьме, кады ишшо передачку Бориске таскал от Ляксея Андреича… Оне там и встречалися! Начальник угро этот, Фоменко, и вот он, что там, за столом расселся. Смекаю, что милиция, видимо, для тайны и секретности в тюрьме с энтим встречалась, как с арестантом, чуешь? Ума не приложу, как жа он к нам затесался-то?!
— Погоди гундеть! — Ленков снова оглянулся, внимательно обводя взглядом улицу. — А там как, на гулянке, зарученьи этом, черт его дери?!
— А идет себе гулянка и идет… И парень на атанде во дворе… Говорит, тихо кругом… А много народу, Костя, про твой приход ведало?
— Ты — четвертый. Бизин, я, да Сарсатский. Остальных на это зарученье купили…
— А не мог тот же Алеха разболтать? Яшке, к примеру…
