— Хочешь, чтобы я забрал их обратно? — говорил я все еще в трубку, хотя она уже была в пяти метрах от меня.
— А ты сможешь? — подошла Лучана.
— Нет. Мне легче купить новые.
— Правильно, тем более она их уже понюхала.
— Делать тебе было нечего, выслеживать меня? Зачем это?
— Хотела узнать, на сколько тебя хватит.
— Узнала?
— Хватило на сорок пять минут, а говорил, что готов ждать вечность.
— Зачем мне вечность, с тобой я живу мгновениями.
— Опять выкрутился, — поцеловала Лучана меня в щеку.
— Почему настроение женщины меняется быстрее, чем погода?
— Пойми, во мне все время борются две женщины: одна любящая, другая любимая.
— Какая из них у тебя на лице?
— А ты какую видишь?
— Как будто усталость, — обнял ее крепко и поцеловал в сухие губы.
— Нет, не усталость, но все время хочется спать, все время с тобой. А кругом только люди.
— Может, ты просто не любишь людей?
— Наверняка, — разомкнули мы объятия и двинулись по улице.
— Вон их сколько! — бросила она взгляд на тех, что шли навстречу. — Все как один улыбаются, все в масках. И мы им улыбаемся тоже. Мы выносливы. Мы можем улыбаться, даже когда нам хреново. Ты не представляешь, как некоторые люди выводят меня из себя.
— Но я-то тоже, кстати, человек.
— Ты особенный, ты всегда способен привести меня обратно.
— Сегодня вряд ли.
— А что случилось?
— В обед позвонил Эрнесто, хотел вернуть ему ключи от мастерской. Знаешь, что он заявил?
— Что?
— «Зачем ты трахнул мою жену?»
— А сколько ей?
— Думаю, под пятьдесят.
— Ягодка опять. Она красивая?
— И ты туда же?
— Я хотела сказать, что он ее, видимо, сильно любит. А мужчинам, что так влюблены и ревнивы, всегда кажется, что все хотят их жен.
— Но я же не все, а друг.
— Особенно друзья.
— Не в жену, по-моему, он слишком сильно влюблен в себя.
— Так зачем ты ее трахнул? — еле сдерживала смех Лучана.
— За углом, — насупился я.
— Я хотела сказать: что ты ему ответил?
— Что супруга его красивая, конечно, но не настолько, чтобы изменять с ней своему же другу.
— Да, на такое ты не способен, при всем моем к тебе уважении. Надеюсь, ты не стал оправдываться и извиняться за содеянное?
— Сначала я посмеялся, потом мне стало жаль моего бедного друга, даже подумал, что у него что-то с головой. Долго не мог понять, в чем тут дело. Затем он выпалил, что она, жена его, признала мой роман гениальным. Может, это творческая ревность? Я не знаю, что происходит, может, мужчины стали более впечатлительны? А ведь книга была написана для женщин.
— Мужчины всегда становятся впечатлительными, как только речь заходит о их собственности.
— Имеешь в виду жен?
— Да, наконец-то ты их познал.
— Если ты про себя, то нет, куда мне: то море тебе подавай, то другого мужчину, то другую жизнь.
— Я тебе не жена, поэтому ты все еще плохо знаешь женщин.
— Так что же такое, по-твоему, женщина?
— Это стройная субстанция, которая живет жалостью к другим, не требует для себя ничего кроме любви и кормится поцелуями, но как только они заканчиваются, начинает капризничать.
* * *
Стюардесса отвлекла Фортуну от чтения, предложив воды или сока на выбор.
— А можно шампанского? — удивительно смело для самой себя заявила Фортуна.
— Постараюсь найти, — ответила женщина в форме и загадочно улыбнулась.
* * *
— Поздравляю, сегодня прочла твою статью в вестнике литературы, — пронзила мою душу Лучана с порога своим звонким голосом.
— Ну и как тебе? — обнял я ее.
— Кое-что действительно понравилось, — не успев соскрести туфли, развернула она газету.
— Новое понятие, такое как «сенсорная поэзия», например:
«Мир изменился, он стал более чувственным, уже не надо выдавливать слова из телефона кнопками, достаточно легкого прикосновения. Вот и поэзия требует того же чуткого отношения. Современной поэзии уже не достаточно наличия высокопарных слов: любовь, душа, страсть… тем более от людей, которые понятия не имеют, что это такое. Пришел век сенсорной поэзии, которая сегодня требует виртуозной игры на всех пяти чувствах. Для того чтобы называться поэтом, мало быть сочувствующим романтиком, переживающим лириком, влюбленным рыцарем или самовлюбленным нарциссом. Надо стать прозорливым психологом, завораживающим художником, тонким дегустатором, искусным кулинаром, честным адвокатом и, прежде всего, настоящим психом, хотя бы на бумаге».
— Про язык тоже понравилось:
«Что касается самого языка поэзии, то он тоже шагнул вперед, он уже не может вписываться в рамки рифмы, которая парализует слова. Разве вы не чувствуете, как ему там тесно, в этой клетке созвучных окончаний. Он перестает чувствовать вкус. Рифма навязывает читателю свою точку зрения, определенный ход событий, набивает оскомину, не дает развиваться его собственной фантазии и, что самое страшное, ограничивает ритм, который является основополагающим в построении стихотворения».
— Это все лирика. Мне больше всего по вкусу твой язык, — захватил я ее губы своими и погрузил наши языки в глубокий поцелуй.
— Скромность тебя убьет когда-нибудь, — придя в себя, молвила Лучана.
— Ты же меня спасешь? — подхватил я ее на руки и понес в спальню.
— Нет, сначала в ванную, потом на кухню.
— Хочешь разнообразий? — начал я жадно целовать ее шею.
— Извращений.
— По-твоему, я похож на извращенца?
— Нет, на тебе слишком много одежды.
— Я так и знал: мы не подходим друг другу!
— Точно, не подходим, а летим с бешеной скоростью, — поставил я ее на пол и помог снять пальто.
— Есть новости? — наконец скинула она обувь.
— Сейчас расскажу. На прошлой неделе дал прочесть свой роман Эрнесто.
— Ну и как?
— Он в восторге. Правда, книгу ему дочитать не удалось, потому что жена, как он говорит, вырвала ее буквально из рук и заявила, что не отдаст, пока не дочитает. Эрнесто как всегда преувеличивает, конечно. Однако подчеркнул, что читается легко, и если бы не знал, кем она написана, признал бы ее талантливой. Сказал, что, читая, он ни разу не споткнулся, то есть ни разу ему не захотелось бросить ее.
