«Что-то происходит. Не могу объяснить. Как-то всё по-другому стало вокруг, что ли. Ну не может же так все поменяться из-за стихов?! Во мне внутренние перемены, так не бывает! Это подсознание заработало. Как будто в голове что-то открылось. И я не преувеличиваю. Просто не всё могу написать (слишком будет откровенно)».
— Жаль, я бы хотела почитать об откровенном, — вздохнула Лучана, и взгляд ее вытащил из электронного ящика еще одно письмо:
«…Ваш новый роман — смесь коктейля из эмоций… Юмор, страсть, волнение, желание, ваниль, горечь, желание… Пробуешь, примеряешь на себя… проникаешь… хочешь добавки… Читается легко, как будто отдыхаешь под музыку, релакс, который держит в оцепенении… Хотелось бы, чтобы книга была бесконечной. Ну знаете, как жизнь, снова открываешь, и страницы дальше уже написаны!
Есть очень душевные моменты, грустные… актуальные… Красиво написано, откровенно… Всё пропитано чувствами и любовью. Здесь даже неодушевленные предметы становятся живыми. Прошибает на эмоции, внутри происходит какой-то переворот. Подсознание будто просыпается! И уже в голове сидят отдельные фразы… слова… И я живу этим. И в этом…»
— Черт, похоже, она тоже хочет жить с нами, — ревниво улыбнулась Лучана.
— Ну перестань.
— Я еще даже не начала. Я имею в виду читать. Ненавижу читать с экрана, но любопытство уже зашкаливает. Сегодня ночью засяду.
* * *
— Может вам свет включить? — предложил водитель прокуренным заботливым голосом.
— Не откажусь, — ответила Фортуна.
Она оторвала глаза от книги и залила их окном автомобиля, в который бился дождь. Ей даже показалось, что капли бегут по ее зрачкам.
«Такую погоду легче переживать вдвоем», — подумала она и снова вернулась в книгу.
* * *
— Оказывается, я тебя люблю, — сказал я, глядя в окно, пока она колдовала над кофе.
— Как ты это узнал?
— Я не могу без тебя.
— Что не можешь? — сняла она турку с огня и разлила по чашкам ароматное варево.
— Родить ребенка.
— Не смеши меня, чем ты будешь его кормить?
— Молоком.
— Это я молоком, а ты? — добавила она мне в чашку молока. — Как и меня, обещаниями?
— Ладно, забей. Если ты от меня устала, так и скажи. Нечего мне нервы трепать, — приклеил я чашку к своим губам и тут же обжегся.
— Нет, я не устала, но нервы потрепать действительно хочется.
— Я даже не знаю, сколько их у меня еще осталось. Вчера был у стоматолога, он мне удалил парочку.
— А я-то думаю, чего это ты такой спокойный сегодня. Больно было?
— Не больнее, чем этот нервный треп. Не надоело еще? — пытался я остудить своими губами обожженный язык.
— Черт, знал бы ты, как я тебя ненавижу днем, как жду вечером, как люблю ночью…
— А утром?
— Догадайся сам, за что я могу тебя ненавидеть весь день?
— Ума не приложу.
— За отсутствие, — допила она свой кофе, оставив взгляд на дне чашки.
— Может, нам расстаться? Я же вижу, как ты со мною несчастна.
— Лучше бы ты видел, как это исправить.
— Ты мне подскажешь?
— Я только и делаю, что подсказываю. Когда у тебя у самого уже будет время об этом подумать? Если ты считаешь, что любовь выражается только нежностью моего взгляда, поглаживаниями твоей похоти, жаром нашей страсти, то ты ошибаешься. Любовь — это еще и царапающая ревность, и ледяное молчание, и стеклянные истерики.
* * *
— Подъезжаем, — объявил водитель. Машина тихо скользила по двору.
— Ваш какой подъезд?
— Следующий, — очнулась Фортуна.
Выйдя из машины, она, не оглядываясь, подошла к подъезду и, минуя лифт, пешком поднялась на свой этаж. Отворила дверь, включила свет. Только сейчас она почувствовала и счастье, и усталость, и дикий восторг. Скидывая с себя одежду, она вспомнила, как много лет назад с таким же трепетом ждала своего будущего мужа. Когда квартира ее напоминала одну необъятную кухню со своей системой приготовлений. Ей нравилась роль, которую она без труда получила в этом спектакле, когда прелюдия праздника перекрывала все снисхождение будней.
Это была одна из пятниц, от которой, как казалось, зависела суббота ее дальнейшей жизни. В воздухе витала индейка, под танго любимой пластинки. Она приготовила, она приготовилась встретить мужчину (нынче мужа), которого знала не больше, чем новое платье, спящее тихо на стуле. Фортуна помнила, как сейчас, где его купила и даже за сколько. Теперь этот кусок ткани уже давно на пенсии в закоулках шкафа.
«В чем же мне ехать?» — начала она лихорадочно думать. Открыла уже упомянутый шкаф и начала перебирать вешалки. Выбрала. Накинула на себя нежный голубоватый лоскут, носить это платье было одно удовольствие. Пошастала в нем по квартире. Зашла в ванную, потом на кухню. Достала из холодильника сок, налила себе до краев и выпила. Поставила на огонь чайник. Не зная, как себя успокоить, сходила за книгой и села за стол перед плитой.
* * *
Вечер. 23.10. Захотелось ужасно, а ее нет, и стихами тут не отмахаться. Достали они, пернатые. Я взял лист бумаги, не стал будить серую мышь, которая спокойно спала на столе, только нежно погладил. На листке аккуратно вывел три буквы «х…» потом добавил еще три «вам», обращаясь к стихам. Лучше ей позвоню. Позвонил, она не ответила. Я зачеркнул первые три, осталось названием стиха «вам». Выдавил из себя еще немного:
Покормите с рук женскую кожу
с теплых губ — шею грудь бедра
поцелуями накормите досыта
ей
единственной
так часто не хватает внимания…
«Да, именно. Не хватает, — подумал я, — и много больше, чем рифмы в этом стихотворении».
Стихи всегда приходили внезапно, так же как и уходили. Только успевай записывать. У каждого слова свое имя, и каждое должно было иметь свое место, потому что одни на дух не переносили других, и нужно было следить, чтобы слова, чего доброго, не кинулись в перепалку или даже в драку. Объяснить порядок расположения, в котором они могли сосуществовать, было делом неблагодарным и авторским. Одно я знал точно: он должен был быть таковым, чтобы прийти на помощь читателю в нужное время. Когда никакие другие слова не действовали. Именно сейчас и именно этому человеку, именно этот порядок слов. Если одним он помогал выйти из депрессии, то другим — вернуться в себя, заставляя поверить и тех и других, что настоящая жизнь начинается именно с того места, где перестаешь на кого-то надеяться.
