– Браво, – сказал Гринчук. – Хотите сходить со мной в ресторан?
– Прямо сейчас? – деловито осведомилась Инга.
– Сейчас я иду спать, а вот вечером… Часов в восемь. Или даже девять.
Инга чуть улыбнулась.
– Начальник не позволяет? – спросил Гринчук. – Не повезло вам с начальником. Я знал одного, так тот свою секретаршу даже заставлял лечь в постель с неким опером.
– С вами?
– Угадайте.
– С вами, – Инга перелистнула страницу своего блокнота, задумалась, теребя кулон на груди.
– Какая вы проницательная!
– Сегодня в девять, – сказала Инга. – И где?
– Хотите в «Космос»? – спросил Гринчук. – Там гуляют конкретные пацаны.
Инга аккуратно записала в блокнот: «Ресторан «Космос» в 21-00». Подумала и дописала – «Гринчук».
– До вечера, – помахал рукой Гринчук. – Пока.
Инга посмотрела на закрывшуюся дверь, потом на свою запись. Дважды подчеркнула ручкой. Потом перевела взгляд на дверь кабинета Владимира Родионыча.
А Гринчук уехал, но не к себе домой. И не спать. По дороге он ни разу не заглянул в записи, адрес классного руководителя Леонида Липского, Раисы Изральевны Суржик, он помнил наизусть. Гринчук вообще старался больше запоминать и меньше записывать. Когда у него интересовались, откуда у него такая нелюбовь к записям, он указывал на тот факт, что процентов тридцать из лично им посаженного контингента сели именно из-за привычки вести записи.
Раиса Изральевна жила неподалеку от гимназии, в старом, «сталинском» доме, в комнате коммуналки. Как понял Гринчук, глядя на кнопки звонков на входной двери, соседей у Суржик было трое. Вернее, три семьи.
Гринчук надавил на кнопку звонка, подождал, пока дверь откроют.
Правда, времена, когда двери открывались сразу и широко давно прошли, посему Раиса Изральевна открыла дверь только настолько, насколько позволяла длина цепочки.
– Вам кого? – спросила Суржик.
– Вас, Раиса Изральевна, – Гринчук продемонстрировал улыбку и удостоверение.
– Вы, наверное, по поводу Леонида? – уточнила Раиса Изральевна, снимая дверь с цепочки. – Проходите. Хотя…
В комнату Раисы Изральевны вмещалась она сама, шкафы с книгами, диван-кровать и видавший виды гардероб. Посреди комнаты стоял большой круглый стол и четыре стула. Все было старое. Нет, не ношенное и обветшалое, поправил себя Гринчук, все было старое в смысле стиля, времени, из которого оно пришло. Даже похожий на зонт абажур у лампы над столом был матерчатый, из светло-коричневой ткани с бахромой по краю. И шторы на окнах были тяжелые, бархатные.
Сама Суржик очень гармонировала с окружающей ее обстановкой. Она казалась частью своей комнаты.
– Присаживайтесь, – сказала Суржик и указала Гринчуку на кресло. – Хотите чаю?
– Нет, спасибо, – Гринчук сел в кресло и всем телом почувствовал, как уютно подаются усталые пружины старого кожаного кресла. – Я всего лишь на пару минут.
Раиса Изральевна села в кресло напротив, прикрыла ноги клетчатым пледом.
– Я слышала, что с ним произошло. Это ужасно.
Суржик зябко передернула плечами, взяла со спинки кресла пуховый платок и набросила его на плечи:
– Я все время мерзну, – сказала Раиса Изральевна. – В моем возрасте мир кажется состоящим из холода и сквозняков. А еще радикулита и повышенного давления.
Гринчук, конечно, мог бы сказать, что возраст еще у собеседницы не так чтобы очень большой, но промолчал, потому что Суржик явно не нуждалась в утешении и комплиментах. Она просто констатировала факт. В шестьдесят лет женщина может позволить себе такую роскошь.
– Я… – начал Гринчук.
– Извините, – улыбнулась Суржик, – я ничего вам не смогу сказать по этому поводу. По поводу Леонида… Поймите меня правильно, но я ничего не знаю о нем вне школы. Извините, вне гимназии. Ничего. Да и не только о нем одном. У нас очень специфические дети. Классные руководители в нашей гимназии вовсе не обязаны проводить родительских собраний и посещать учеников на дому. Я подозреваю, что меня многие родители вообще не знают в лицо… Специфика.
– Но что-то о характере Липского вы можете мне сказать, – попросил Гринчук. – Есть же у него друзья, девочка, которой он уделяет внимания больше, чем остальным.
– Умен, логичен, холоден, высокомерен, – перечислила Раиса Изральевна. – Это мало похоже на комплимент? Правда?
– Ну, – неопределенно пожал плечами Гринчук.
– Это совсем не похоже на комплимент, – Раиса Изральевна слегка, словно с укором, покачала головой. – Но это правда. И самое обидное в том, что подобную характеристику я могу дать большинству из своих нынешних учеников.
– Большинству? – переспросил Гринчук. – Не всем?
– Не всем. Есть еще одна категория. Я их называю беззащитными. Они слишком изолированы от внешнего мира, слишком укрыты от сквозняков. Им все слишком легко дается, они очень болезненно реагируют на любую… – Раиса Изральевна замялась, подыскивая нужное слово. – На любое…
– Я понял, – сказал Гринчук.
– Вы поймите меня правильно, – Суржик слабо улыбнулась. – Я не в упрек это им все говорю. Может, они как раз и правы, я всего лишь старая усталая идеалистка…
– А друзья или враги у Липского были?
– У него были одноклассники. Это все, что я знаю. Смог ли он заслужить друзей или врагов… Надеюсь, что смог. И уверена, что ни он, да и никто другой, не может заслуживать такого, что произошло с его семьей, – Суржик встала с кресла и подошла к окну, кутаясь в шаль. – Раньше я очень любила своих учеников. Всех. И это не поза, не кокетство. Я их любила. А сейчас…
Раиса Изральевна обернулась к Гринчуку:
– Знаете, какое я сейчас к ним испытываю чувство?
– Не знаю, – искренне ответил Гринчук.
– А сейчас я к ним испытываю жалость. Ко всем. И к беззащитным и к защищенным. Все они не имеют иммунитета. Они не могут… Как бы это объяснить… Они растут в мире, который для них создали их богатые и влиятельные родители. Жизнь их запрограммирована на много лет вперед, они точно знают, что с ними ничего страшного не может случится. Они не могут представить себе, как это, когда человеку больно. Не могут представить, что кто-то может причинить боль им. Они не могут себе представить, что кто-то живет не так, как они.
Раиса Изральевна вернулась в кресло, посмотрела в глаза Гринчука:
– Скажите, ведь вы, как милиционер, вы ведь, наверное, делите всех на преступников и тех, кто их ловит?
– Еще на пострадавших, – сказал Гринчук.
– Но ведь вы понимаете, что есть люди, которые не относятся ни к одной из этих категорий?
– Умом – понимаю.
