Нужно попробовать, говорил Ильин подчиненным в таких случаях.
Нужно попробовать, сказал Ильин, выходя из квартиры. Ему отчего-то показалось, что больше он сюда не вернется.
Мелькнула даже мысль выбросить ключи. Или подарить их соседу, тому самому, с трехкилограммовой гантелью.
Но с недавних пор Ильин с большим недоверием относился к мыслям, пришедшим в его голову.
На улице шел дождь.
– Снова дождь,– сказала Маша как ни в чем не бывало.
Она не помнила своих приступов. Гриф всегда оказывался рядом вовремя, чтобы подхватить, удержать, не дать упасть.
Теперь у Грифа не было других забот, кроме как следить за самочувствием Маши.
Странное это было ощущение – заботиться о другом.
Первоначально все выглядело более или менее понятно – отец Маши спас жизнь Грифу ценой жизни своей. Получалось, что нужно было отдать долг дочери.
Деньги, поначалу думал Гриф.
Машин отец пошел в бросок на Территорию ради денег. Потом оказалось – он хотел выкупить дочь у матери и попытаться вылечить.
Это Гриф понял, уже когда добрался к Маше Быстровой. И времени больше не было ни на что. Нужно было принимать решение. Нужно было брать на себя ответственность.
Но и тогда все казалось достаточно простым.
Гриф смог себя убедить, что все будет простым. Он просто передаст Машу в руки лучших специалистов по братским болезням. В Адаптационную клинику.
Не получилось. Большие люди затеяли свои игры, основанные, как всегда, на жажде наживы, на крови, на стремлении к власти, и из Клиники пришлось бежать.
Машу нельзя было оставлять.
А теперь ее не получалось вылечить.
Оказалось, что теперь никто не мог ее вылечить. У Грифа были деньги, но они ничего теперь не решали.
Маша Быстрова уже пересекла границу.
Маша Быстрова еще оставалась человеком, еще улыбалась, двигалась, разговаривала и мечтала, но времени на все это у нее оставалось все меньше и меньше.
И еще с полгода, услышал вчера Гриф.
...Потом девушка начнет умирать. И будет умирать еще два–два с половиной месяца. Нехорошо умирать. И Грифу нужно будет понять – хочет он за этим наблюдать или гуманнее будет дворняжку усыпить...
Гриф замер. Ему показалось, что эти слова произнес кто-то рядом. За спиной. Или не за спиной...
Голос прозвучал откуда-то сверху... И одновременно – в голове Грифа.
Но никого рядом не было.
Крымское небо. Крымские горы. Море. Ветер с настойчивостью дебила тщетно разглаживает кусты.
Но голос был. Гриф слышал эти страшные слова.
Или гуманнее будет дворняжку усыпить...
Вчера долго обдумывать услышанное не получилось – у Маши начался приступ. На этот раз – затяжной, почти до самого утра.
Первый такой приступ настиг Машу неделю назад, Гриф не ожидал, испугался, сидел всю ночь рядом с кроватью девушки и, кажется, плакал.
Вчера приступ повторился. И снова перед закатом.
Из Сети Гриф вытащил информацию и теперь знал, что это называется ночными приступами и действительно как-то связано с солнцем.
Тело Маши во время приступа больше не била дрожь, не сводила судорога. Девушка лежала неподвижно. Еле заметное дыхание. Почти неощутимый пульс.
Грифу хотелось выть в эти минуты от бессилия.
Зачем ему это? Чувство долга? Жалость? Желание хоть как-то отвлечься от постоянных мыслей о произошедшем в Клинике, о том странном чувстве, возникшем тогда, месяц назад, о том всезнании и всемогуществе, которые накатились на Грифа и вывернули ему душу...
Этого не могло быть на самом деле, но он помнил, как в его ладонях сминался металл и рвалась плоть.
В его огромных ладонях.
Он чувствовал угрозу, понимал, что ее нужно устранить, что так он спасает не только себя, но и тысячи-тысячи-тысячи жизней... и не мог стереть из своей памяти отвращение к самому себе в тот момент.
Он мог не убивать. Мог. Если бы смог разобраться в себе, в том, что с ним происходит, мог действительно захотеть стать и всезнающим, и всемогущим.
И действительно стать всемогущим и всезнающим.
Просто.
Просто захотеть. Просто признать, что именно он... тогда, десять лет назад... неподалеку отсюда... сделал выбор... неправильный выбор... или все-таки...
Гриф плохо спал по ночам. И сегодня только под утро забылся в кресле, напротив Машиной кровати, перед самым рассветом. И проснулся, когда Маша сказала:
– Снова дождь.
– Дождь,– подтвердил Гриф, не открывая глаз.
– А мне сегодня снился сон,– сказала Маша, присела на стул перед зеркалом, взяла расческу и стала расчесывать волосы.
Вода текла по окну сплошным потоком, в комнате стало темно, и Маша включила свет над столиком.
– Мне приснилось, что я...– Маша замолчала на мгновение, словно вспоминая,– я падаю... или нет, я лечу... Вокруг меня какие-то сполохи, искры, вспышки... но они не обжигают меня... я их не боюсь... я опираюсь на них и лечу... или все-таки падаю... И мне казалось, что я знаю, куда лечу, знаю, зачем и когда достигну своей цели... А проснулась и забыла.
– Наверное, ты растешь. Все еще растешь,– сказал Гриф.
– Мне и папка так говорил. Только тогда я не так летала. Я парила, скользила над домами, деревьями... И с каждым годом я летала все ниже и ниже, и вот я уже еле могла подняться над травой, летела и понимала, что это в последний раз, что больше никогда уже не смогу... Я плакала, подошел папка, спросил, что случилось, а я могла только плакать...– Маша медленно расчесывала волосы, плавными движениями, и говорила тоже медленно, еле слышно.– А сегодня я... просто летела. Не над чем-то, не сквозь что-то – просто летела.
Маша отложила расческу и посмотрела на Грифа.
– А когда приедет папка?
Маша не помнила, как попала сюда, в замок Грифа. Приступ начался у нее дома, в Клинике ее держали на химии... Она очнулась здесь, в замке.
Гриф сказал, что дружит с ее отцом. Сказать «дружил» – язык не повернулся. Сказал, что отец скоро приедет. Он сейчас занят, у него очень важная работа.
– Хорошо,– сказала Маша.
Время от времени она спрашивала снова. Об отце. О Петрухе Иванове, о ребятах из Понизовки. Только о матери не спрашивала Маша.
Оно, наверное, и лучше.
Тут Гриф мог и не сдержаться, а девчонке незачем слышать о матери такое. Не виновата девочка, что мать у нее стерва, сука...
– Он скоро приедет? – спросила Маша.
