– А управлять отсюда всем этим богатством мы не можем? – спросил Гриф.
– Только наблюдение.
– Как я, в общем-то, и предполагал… Обидно, досадно, но ладно… У нас нет связи, нет возможности влиять на происходящее, но зато у нас места в первом ряду. А телевизор тут у нас есть?
– Телевизор? – недоверчиво переспросил Горенке– Вы телек решили посмотреть на досуге?
– А почему бы и нет? Кина, пожалуй, не нужно, а вот новости я бы с удовольствием посмотрел. Других-то развлечений у нас не предвидится… Даже вон агрессоры не стали нас штурмовать.
Агрессоры действительно обстановку оценили быстро. Как только дым лег на пол мельчайшим черным порошком, бойцы в боекостюмах живенько подобрали двоих раненых из группы 3-Б и отошли, прихватив глушилку и оставив в коридоре четверых.
– Я сам глушилку в такой ситуации оставил бы на месте, но не делать же замечание служивым, в конце концов, – сказал Гриф. – У них есть свой начальник.
Горенко не возражал. Горенко, казалось, было совсем не интересно все происходящее.
Гриф хотел поинтересоваться причиной подобных перепадов настроения, но решил оставить капитана в покое. Хотя бы на время.
Можно было воспользоваться паузой и вздремнуть. Гриф откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Попытался закрыть глаза.
Черт! Черт, черт, черт, черт…
Только не сейчас. Не нужно.
Гриф чуть не застонал от бессильной ярости и обиды. Ярости и обиды на себя самого.
Он не взял аэрозоль. Вначале ушел из своей комнаты и не захватил, а потом… Потом было не до того. И не было возможности вернуться к своим вещам.
Это пока еще не боль. Это только предупреждение. Легкое, ненавязчивое напоминание. Если через час он не обработает свои глаза, то через два часа…
Черт!
Спрашивать Горенко бессмысленно. Совершенно. Абсолютно. Если бы он не напрягал глаза в дыму… Если бы он не напрягал глаза, было бы в запасе еще почти двое суток. Но если бы он не напрягал глаза, они никогда не попали бы в эту комнату. И попробуй реши, что лучше. Или что хуже.
Сейчас главное – не закрывать глаза и не пытаться… Ничего не пытаться. Не тереть, не промывать. Очень пригодились бы фиксаторы Халла. Но где их взять?
– У вас тут есть аптечка? – как можно более равнодушным тоном спросил Гриф.
– Что? – вскинувшись, переспросил Горенко.
– Аптечка у вас тут есть?
– Зачем? – удивился капитан и потер переносицу пальцами. – Мы же в Клинике.
– Мы в заднице, – проворчал Гриф.
Уж он, свободный агент Гриф, точно в заднице. У него нет времени. И нет никакого желания попадаться в руки этих бравых ребят.
За кем они пришли?
За секретами Адаптационной клиники? Или непосредственно за ним – счастливым обладателем зародышей? Когда двое ворвались в кабинет, кого они хотели взять – капитана или свободного агента? Хороший вопрос. Очень хороший вопрос.
Глаза медленно, очень медленно наливались огнем. Еще не наступила боль, еще не корчатся и не обугливаются нервы под жадными прикосновениями боли, но Гриф знает, знает его тело, каждая клеточка его тела знает о том, что надвигается.
Гриф посмотрел на часы – семь сорок, как в песне.
– Во сколько прибывает поезд? – спросил Гриф.
– В восемь ноль-ноль.
– Кто обычно приезжает на поезде?
– Обычно – смена охраны. Начальство, посетители… Но они получают пропуска заранее. В этом поезде будет смена, ваш коллега и… – капитан вздрогнул, как будто просыпаясь, – и солдаты. Пятнадцать человек с офицером.
– И у нас нет связи с поездом?
– Почему? У дежурного на главном пульте – есть. А у нас есть сенсор на перроне. Посмотрим, что получится.
– В общем, посмотришь, что там получится, – сказал на прощание старшему лейтенанту Мараеву Старик. – Пятеро техников пусть там тестируют оборудование, а ты имей в виду.
Мараев не стал переспрашивать, что именно нужно иметь в виду. Старик в эту формулу вкладывал много чего: и то, что нужно за всем следить, и то, что нужно помнить о возможном наказании за глупость и нерасторопность. В общем – «имей в виду».
Солдаты сели во второй вагон поезда. Всего было два вагона, но на переднем была надпись: «Для персонала».
В семь десять группа Мараева села в поезд. В семь сорок шесть туша чужекрысы врезалась в окно вагона и отлетела куда-то в рыжие кусты, оставив на бронестекле жирный темно-желтый мазок. Сидевший возле окна рядовой Георгиади дернулся от неожиданности, слетел с сиденья и упал, гремя автоматом и снаряжением.
– Вашу мать… – простонал рядовой, немного отдышавшись.
Никто не смеялся.
Георгиади собрал свои вещи и молча сел в кресло возле прохода. Остальные тоже от окон отодвинулись. Шутки шутками, а если тварь прорвется… Прежде чем она умрет, много чего может произойти. Хорошо еще, что чужекрысы ходят небольшими стаями, и та, к которой принадлежала прыгавшая, уже находится далеко…
Еще один удар в окно, еще один мазок желчи, заменявшей чужекрысам кровь.
И еще один. И еще.
Мараев подошел к окну. Ему показалось, что за кустарником шевелится степь. Сотни чужекрыс двигались вдоль железнодорожного полотна, два сплошных потока бурой шерсти, красных глаз и желтых зубов.
Чужекрысы шли со стороны Территории.
Мараев по рации вызвал штаб.
Ему не поверили.
Мараев выматерился и повторил.
Майор Галищев, дежуривший сегодня по части, хотел обидеться, но решил, что старлей майора без веского основания матерно ругать не станет, и приказал поднять вертолет, заодно предупредив биопатруль.
Машинист поезда о крысах сообщил в Клинику. Попасть к перрону Клиники можно было только через бронированные ворота, поставленные именно на случай нападения чужекрыс. Впустить поезд – открыть ворота. Открыть ворота – открыть путь чужекрысам в Клинику. Оставить поезд перед воротами…
Никто и никогда не проверял, сколько времени поезд устоит под натиском стаи. Даже если в стае особей от десятка до двух.
Получив ответ из Клиники, машинист начал материться. Матерился до самой Клиники. До самых закрытых бронированных ворот.
– Все, – сказал он, останавливая состав.
На экране заднего обзора машинист видел, как падали за поездом деревья на рельсы. Уехать обратно не получится.
У него и помощника шанс уцелеть был: локомотив бронирован куда лучше вагонов, а окон не было вообще.
Машинист перекрестился. Помощник испуганно повторил его жест.
