– Спит и шепчет во сне, что должен, просто обязан выполнить свой долг.
– Вот в нем я ни на секунду не сомневаюсь, – серьезно ответил Старший. – Я думаю о другом… О том, не слишком ли сложная партия задумана нами. Можно было бы все сделать проще. Гораздо проще.
– Зачем? – удивился Младший. – Ведь красиво! Как костяшки домино, которые долго расставляли, затаив дыхание в сладостном предвкушении, в ожидании того мгновения, когда можно будет чуть-чуть пошевелить пальцем и… Все будет рушиться, рушиться, рушиться… Пока не ляжет в картинку, которую мы заранее придумали. И все восхищенно будут хлопать в ладоши!
Старший не ответил. Старшего не интересовала внешняя сторона дела. Он полагал, что только цель может все оправдать. Он не был оригинален в этом, но и неправ он тоже не был.
– Пожалуй, я пойду посплю, – сказал Старший, вставая с кресла. – А ты…
– Я тоже, – засмеялся Младший. – Не хочу зевать, когда начнут опрокидываться доминошки!
Пока он укладывался спать, станция прошла над Черным морем и двинулась дальше, на северо-восток.
Жене Касееву очень не хватало новостей. Не хватало – и все тут. Он сам их делал, знал, из чего и как варятся новости в агентстве, регулярно плевался, просматривая новостийные передачи, но каждый вечер включал телевизор, чтобы в очередной раз…
В Клинике телевизора не было. Вернее, в палатах стояли телевизоры, но предназначались они вовсе не для информирования пациентов, а для их развлечения. Двадцать четыре часа в сутки каждый мог смотреть все что угодно из предложенного списка фильмов и представлений. Если, естественно, врач разрешал.
Касееву врач разрешал. В смысле – не возражал. Врач вообще старался держаться от Касеева подальше, сведя общение с журналистом к минимуму. Около десяти часов вечера доктор Флейшман заглянул в палату, с порога спросил, все ли нормально, получил утвердительный ответ и, удовлетворенный, ушел к себе в комнату.
Женя внимательно изучил киноархив Клиники и убедился, что либо он смотрит комедию, либо рано ложится спать.
Касеев выключил телевизор.
Генрих Францевич не возражал. Он по блокам разложил на своей постели систему и тыкал в разъемы тестером, время от времени неодобрительно качая головой и цокая языком.
– Что, завтра двинетесь за приключениями? – спросил Женя.
– И даже не собирался, – сказал Генрих Францевич, не отрываясь от своего занятия.
– Сдрейфили?
– Угу, – кивнул Пфайфер.
– Нет, серьезно!
– Серьезно… – Генрих Францевич аккуратно подцепил пинцетом что-то в оптическом блоке, сдул на пол. – Серьезно, я даже сдрейфить не смог. Я сразу понял, что никуда не пойду, спасибо. Я свое уже отбегал…
– А говорили…
– Я ничего не говорил. Я пил коньяк и высказывал предположения.
– Я же видел – вы почти согласились. Еще секунда…
– Женя. – Генрих Францевич на секунду отвлекся от профилактики оборудования и посмотрел на журналиста. – Я понимаю, вы совсем недавно испытали болезненное унижение…
– Какое там унижение, – пожал плечами Касеев.
– Нет? – удивился Пфайфер. – А мне казалось, что любой нормальный мужик, после того как его самым бессовестным образом унизили, разве что носом по полу не повозили, вырубили словно сопляка, отключили, как мелкого засранца, макнули в дерьмо…
– Про дерьмо уже было.
– Это про засранца было, а про дерьмо, извини, не было. У меня все ходы записаны. Так вот, после того как ты облажался, не смог ответить за базар…
– Может, хватит? – поинтересовался Женя.
– Может, – согласился Генрих Францевич. – Так вот, если ты испытываешь некоторые негативные чувства, то возьми вон поотжимайся. А на мне отрываться нечего. Я старше, я спокойнее, я умнее, в конце концов. Я работаю с материальной частью.
Касеев встал с кровати и прошелся по палате, от мониторов к двери и обратно.
– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Касеев.
– Что-нибудь понимают все, – улыбнулся Пфайфер. – Я понимаю чуть больше других, но если ты уточнишь свой вопрос, то я, конечно же, пойму еще больше.
– Ладно, по-другому.
Женя присел на край кровати Пфайфера. Генрих Францевич отодвинул блок памяти подальше от края. Блок памяти – штука хрупкая, и падать ей на пол противопоказано.
– Вы поверили хоть чему-то в выступлении капитана? – спросил Касеев.
– Ты хочешь, чтобы я ответил?
– Конечно!
– Даже несмотря на то что мы сейчас наверняка шикарно смотримся на каком-нибудь мониторе?
Наблюдатель улыбнулся и немного прибавил звука. Старик ему определенно нравился. Пацан слишком нервный, а старик держится молодцом. И если он сейчас чего-нибудь расскажет эдакого о господине капитане Горенко, то будет потом что дать капитану почитать утречком в распечатанном виде.
В каждой работе есть свои небольшие развлечения.
– Пусть смотрят, – отмахнулся Касеев. – И пусть слушают. Нам скрывать нечего!
– Как скажешь, как скажешь.
Генрих Францевич стал неторопливо собирать систему блок за блоком.
– Так вы поверили хоть чему-нибудь?
– Да.
– Поверили?
– Женя, меня удивляет, как вы со своей патологической неспособностью точно сформулировать вопрос умудряетесь быть одним из ведущих журналистов нашего агентства. Вы спросили меня, поверил ли я чему-нибудь. Да, поверил. Чему-нибудь. Например, когда он предложил выпить. Я выпил, не испугался. Поверил, что он ничего пакостного в бутылку не плеснул. А вот если вас интересует, поверил ли я в историю про солдат и неуязвимую технику…
Пфайфер защелкнул корпус, смахнул с него несколько пылинок и вложил аппаратуру в кофр.
– Ну? – спросил, не выдержав паузы Касеев.
– Интересует? – любезно улыбнулся Пфайфер.
Касеев тяжело вздохнул.
– Не нужно так нервничать. Я, например, помню еще советские времена, когда слушать нужно было не столько то, что говорят, сколько то, о чем молчат. Перечисляют, например, список руководителей партии и правительства, вдруг – бац! – нету Сидорова после Петрова. Есть Федоров, которого раньше никто в таких торжественных случаях не именовал. И все, кто понимал, понимали. Федоров, понимали, всплыл, а Сидоров – утонул. Не нужно так сверкать глазами, я сейчас перейду к делу. – Генрих Францевич поставил кофр под кровать. – Все это, конечно, было интересно и познавательно. Подразделение, аппаратура с иммунитетом к Братьям… Кроме того, а это не говорилось, но мы видели это своими глазами, полковник на перроне, после того как грохнул… простите, убил железнодорожника, чуть не пустил себе пулю в лоб. Помните?
