Лошадь смотрела на меня фиолетовыми глазами, обмахивалась хвостом от мух, вздыхала, переступала. Огромная, тёплая, покрытая гладкой шерстью, она возвышалась над моей головой. Я стал рвать траву. Лошадь потянулась и шёлковыми губами приняла у меня из ладоней корм. Я гладил её по выпуклой груди, по животу, где под кожей проглядывали упругие жилы, и не мог оторваться.
— Вот как прилип! — сказал одноногий мужик. Это, наверное, и был дядя Коля-мордвин.
— Кровь его такая, — сказал дядя Толя. — Отец у него в казаках служил.
— Погиб?
— Известное дело! Кавалерия… Одна кубаночка с войны возвернулась. Бабка внуку за великие заслуги её надевать даёт.
— Ишь ты! — сказал одноногий. — И заслуги имеет?
— А ты думал! Отличник — раз! Песни поёт! Так «Варяга» пел, как в Большом театре хор Пятницкого! Это два! И вообще парень исправный.
— Спел бы, — сказал инвалид.
— При другом случае. Сейчас молоко надо везти, к ужину не поспеем.
Мы сели в телегу.
— Ну!.. — сказал страшным голосом дяди Толя, и лошадь тронулась. Мордвин помахал нам кепкой. Мы заехали на форму, где рогатые коровы рассматривали меня, как диковину, и шумно сопели блестящими, большими, как блюдца, носами. Дядя Толя грузил бидоны на телегу.
Мы выпили молочка, и доярки посетовали, что нет хлеба.
— Ничо, бабоньки, — сказал дядя Толя. — Была б земля — хлеб будет. — И мы тронулись в обратный путь.
Мы поехали через деревню, с телеги мне было хорошо видно разбитые фундаменты и груды кирпичей на мосте сожжённого села.
— Чего загрустил? — спросил дядя Толя. — Ты не дома жалей, ты людей жалей… Дома-то новые поставим, а людей не возвернёшь. Пошло нас на фронт девяносто три человека, а вернулось двое. А давай-ка мы с тобой споём лучше! — И, не спрашивая моего согласия, передал мне вожжи.
Ух ты! Я правлю конём! Я правлю конём. Эта большая лошадь слушается, что я ей велю!
— Но, но!.. — кричу я и хлопаю вожжами, как взрослый, и она бежит рысцой. — Тпру!.. — и она замедляет бег и, кивая головой, обмахиваясь хвостом, трудолюбиво и споро тянет телегу.
Как по лужку при луне
При счастливой доле… —
запевает дядя Толя хрипловатым прокуренным голосом:
— Знаешь такую песню?
При знакомом табуне
Конь гулял по воле! —
подхватываю я и чувствую, как голос мой звенит и разносится далеко по лугам и лесам.
Дядя Толя одобрительно похлопывает меня своей огромной рукой по спине в такт словам, лошадь бумкает копытами, скрипит телега.
Ты гуляй, гуляй, мой конь,
Пока не споймаю!
Как споймаю, зануздаю
Шёлковой уздою…
— Пррри-ими-и-и! — слышу я крик сзади. Мальчишки, болтая локтями, пролетают мимо на разномастных лошадёнках.
— В ночное поскакали, — говорит дядя Толя. — Ночью, значит, коней пасти будут.
«Какое счастье скакать на лошади!» — думаю я, и сердце моё сжимается от зависти к этим мальчишкам, что пылят уже за бугром.
Солнце цепляется за кусты, оно стало красным и нежарким. Идёт вечер. Скоро наступит ночь. Первая ночь, которую я буду спать не дома. Впечатления дня распирают мою голову: линейка, деревня, наказание и прощение, футбол всё перемешалось. Но самое главное — кони, кони скачут, стоит мне только сомкнуть веки.
— Кони скачут… — шепчу я, засыпая.
Глава пятая
ПРИВИДЕНИЯ В БОЛОТЕ
— Вставай! Вставай! — кто-то шепчет мне в ухо, и с меня стягивают одеяло. Я открываю глаза и вижу Серёгу, он стоит, закутавшись в простыню, как в плащ. — Айда девчонок пугать!
— Не пойду я!
— Да ты не бойся! Тётя Паша спит уже, — шепчет Серёга. И правда, из-за загородки раздаётся такой храп, точно шкаф с посудой двигают или танк идёт.
— Я не боюсь, — говорю я. — Не хочу, и всё.
— Это он выделяется! — пищит Липский. — Показывает, какой он особенный. Или влюбился в кого-нибудь — пугать не хочет.
Сам Липа уже простыню на голову натянул. Только он больше смахивает не на привидение, а на тощего зайца.
— Просто дрейфит на улицу идти, — Федул говорит.
— Ничего он не дрейфит! — говорит Серёга. — Он просто ещё не петрит, какую мы мощную штуку надумали. А он пойдёт. Он настоящий друг.
Взял я простыню, надел сандалии, и мы пошли, хотя мне идти совершенно не хотелось. Стали дверь открывать, а она как заскрипит.
— Эй, вы куда? — поднял с подушки голову Колька Осташевский.
— Не твоё дело!
— Подождите, я с вами пойду.
— Бежим! — шепчет Серёга. — Меньше народу — больше кислороду.
Выскочили мы из дому. Темно. Ничего не видать. Вроде и недалеко отбежали, а не сообразить, куда идти нужно. Холодно, ветер дует. Мы сразу намёрзли. Мы же в одних трусах. Пробежали чуть вперёд. Друг за друга держимся.
— Стойте! — говорит Серёга. — Бабский дом не в этой стороне.
Пошли в другую сторону и сразу упёрлись в болото — Липский завяз, захныкал:
— Вот, сам не знаешь, а ведёшь! Тут вообще никакого болота не было… Простудить меня хочешь, у меня и так горло болит. И сандалия из-за тебя утонула…
— Сандалия, горло! Поменьше бы в пруду своих тритонов ловил.
— Постойте, — говорю, — не ругайтесь! Сейчас, может, выйдем. Лагерь забором обнесён, так? Куда ни пойдём, обязательно в забор упрёмся, а там по забору на дорожку выйдем, что от ворот к палатам идёт.
— Хрустя! — говорит Серёга. — Иди ищи дорогу. А мы этому дураку будем сандалию искать.
Пока я был с ребятами, ещё ничего, не страшно было, а как отошёл от них, стало мне не по себе. Деревья где-то невидимые шумят, ветер воет, простыня на мне развевается, по ногам хлещет, ноги по траве скользят. В голову лезут всякие мысли про привидения. От этого у меня зубы начали стучать.
Но вышла луна и всё осветила. Вон палата наша белеет, а вон ребята идут, в простыни завёрнутые. Вот ведь что в темноте происходит: я думал, от ребят иду, а оказывается — к ним.
— Эй! — кричу. — Пугальщики! Вон наша палата!
Они почему-то сначала присели все трое, а потом кинулись бежать в разные стороны. Я, конечно, побежал за ними. Что они, с ума посходили? Догнал одного, схватил за простыню, она у него на шее завязана. Он упал — сипит, как чайник:
— Ма-а-а-а-ма…
Смотрю, а это Колька Осташевский! Это он, значит, как только мы ушли, других мальчишек подговорил привидениями нарядиться. Стал я ему вдалбливать, что я Хрусталёв, вдруг из кустов Федул вылетает.
