— Дурачок ты! У него же колёса…
Мы долго ещё говорили об автоматах, пушках, танках.
Глава восьмая
РАЗВЕ ТЫ СОЛДАТ?
После завтрака я сунулся было на кухонный двор и с удивлением увидел, что дрова ожесточённо колет тётя Паша.
— Будь ты трижды проклято! — приговаривала она, вытягивая завязнувший топор из чурбана.
— А где дядя Толя?
— Заболел.
— Как заболел? Где он? Я его навещу.
— Иди, иди с богом. Нельзя его навестить. Иди, иди отсюда.
— Борька! Хрустя! — кричал Серёга. — Борька! Куда ты делся? Ты что, забыл? Собрались идти, а ты сбежал куда-то!
— Всё в порядке! — сказал Федул. — Алевтина думает, что вы полочки к выставке выпиливаете. Часа три не хватится. До обеда успеете?
— Постараемся.
Мы пошли к забору, где ещё с ночи была выломана доска.
— Интересненько! — услышали мы за спиной. — Ладно-ладно! Всё-всё будет сказано.
Мальвина! Она стояла на крыльце своей палаты и готовилась позвать пионервожатую. Я погрозил ей кулаком.
— Сорваться хотите? Забор сломали! Всё-всё будет сказано.
— Осипян! — сказал я. — Иди сюда.
— Не бойся, Ира! — прощебетал Серёга. — Он драться не будет.
— Ну? — Она подошла к нам вразвалочку. Но чувствовалось, что умирает от любопытства.
— Человек ты или кто?
— Да ладно тебе, — остановил меня Серёга. — Дай честное октябрятское, что никому не скажешь…
— Вот ещё!
— Ты немцев видела? — спросил Серёга. — Так вот, мы за оружием идём. Нас защищать!
Ирка даже побледнела.
— А где это оружие? — прошептала она.
— На бывшем переднем крае, на минных полях, — гордо сказал Серёга.
— Не ходите! Не ходите! — запричитала Ирка. — Вы же подорваться можете. — Ирка схватила меня за рукав. — Боречка, не ходи!
— Пусти ты меня!
— Ира! — сказал Серёга значительно. — Понимаешь: надо!
И она сразу как-то обмякла и ссутулилась.
— Вот, вот, — она вытащила из кармашка мятую карамельку, — вот съешьте. У меня только одна осталась.
Мы пожали ей руку и нырнули в заборную щель.
— Не! — говорил всю дорогу Серёга. — Она не выдаст! Она хорошая.
— Под ноги смотри! И помалкивай! — оборвал я его. — Тут, я видел, где-то проволочные загорождения есть.
Лес, через который мы шли, был весь переломан, почти все деревья были без верхушек, по измочаленным стволам текла смола, торчали обгорелые, вывернутые с корнем пни. Ближе к опушке стали попадаться спирали колючей проволоки, рогатки и бетонные пирамиды надолб. И тут мы увидели плакат: «Запретная зона. Мины!».
— Вот он, передний край! — прошептал Серёга.
Мы ступали осторожно, говорили шёпотом, словно боялись, что из обвалившейся траншеи пли из развороченного блиндажа глянет на нас пустыми глазищами полуистлевший мертвец.
За лесом было поле, и на нём копошились люди. Мы залегли на опушке и стали смотреть, что они делают. Это были сапёры. Их было несколько. Они шли далеко друг от друга, водя по траве миноискателями, словно ощупывали землю. Иногда останавливались и ставили флажки, а иногда снимали наушники и, отложив в сторону щуп, ложились на землю и начинали копать сапёрными лопатками.
— Разминируют, — сказал Серёга.
— Без тебя вижу.
— Надо поискать, где они найденное оружие складывают.
И вдруг словно клещи сдавили моё ухо, и неведомая сила подняла меня вверх. Краем глаза я увидел плащ-палатку и сапоги.
— Так! — сказал над нами голос. — Ещё двое! Это что же делается? Товарищ гвардии майор! Что они там в лагере, спят, что ли? Вчера двое! Позавчера четверо!
Огромный пожилой солдат вытащил нас на полянку, где сидел тот самый майор, что грозился повыдергать ноги и вставить в уши.
— Вот снять бы с них штаны да всыпать, как меня отец в детстве учил! — говорил солдат.
Отставить! — сказал майор. — Отпусти им уши. Оторвёшь. У тебя вон ручища-то! Как лопата у бульдозера. Ну, голуби, зачем пожаловали?
— Гуляли, заблудились… — забормотал Серёга заранее приготовленную легенду.
— А лет вам сколько?
— Восемь, — сказал я. Голова у меня, словно налитая свинцом, не желала подниматься.
— В школу, значит, ходите? Читать умеете? Или, может, вы близорукие? Плакат видели?
— Нет! Какой плакат? — сказал Серёга, делая невинные глаза.
— Может, ветром сорвало? — беспокойно спросил солдат.
— На месте плакат! — сказал майор. — Никуда его не сорвало. Так или нет? — наклонился он ко мне.
— Так… — прошептал я, потому что не мог я врать этому майору. Еслибы он на меня кричал или ругался, а он расспрашивал усталым голосом.
Он сидел на полянке, на пеньке, босой, измазанные глиной сапоги валялись в траве. Майор поглаживал руками колени, и я не мог оторвать глаз от его рук. Они были огромные, жилистые, с крупными ногтями, такие бывают у людей, которые много и тяжело работают. Обшлага кителя и галифе у майора все были в глине. Это оттого, что он стоял на коленях, когда выкапывал мины руками.
— Эх! — вздохнул майор. — Ну что мне с ними делать? Надо в лагерь вести к начальству. Пусть там разбираются. За пистолетами, что ли, шли? А? Кавалеры? В войну поиграть?
Мы отрицательно замотали головами.
— А зачем?
— Тут немцы близко. На всякий случай.
Офицер вдруг тоненько засмеялся. Он смеялся всё громче и громче, с повизгиванием.
— Гриша! — закричал он. — Пчёлко!
— Здесь!
Из кустов вышел ещё один солдат.
— Ты обед на мост понесёшь, прихвати вот этих ополченцев. Отряд самообороны. Сдай их начальству в лагерь. А ты, Иваныч, — сказал он пожилому, — поди глянь, как там ребята кошечки кладут.
— Есть, — ответил Иваныч. — А всё ж выдрать следовало…
— Это устарелая педагогика.
— Зато сразу в чувство приводит.
— Не ворчи.
— Я не ворчу.
— Вот и не ворчи.
Они всё ещё переругивались беззлобно, когда Пчёлко надел на плечо термос, другой взял в руки, а нам приказал нести большой мешок.
Боже мой, разве это был солдат? Во-первых, он был такой маленький, такой конопатый и такой белобрысый, что вполне мог сойти за пионера. Во-вторых, на нём был такой замасленный и грязный комбинезон, что казался клеёнчатым и блестел на солнце. Даже погон у него не было, и только белая выгоревшая и захватанная масляными пальцами пилотка говорила, что это всё-таки солдат, а не трубочист. Кроме того, он шмыгал носом, и когда заговорил, то голос у него оказался тонким и хрипатым.
