А Муму тогда был совсем не хорош. Страдалица, занятая собой, своими болезнями, службой и общественной работой, отчасти пионерами, держала его на положении дворового пса. Муму, изнемогая от невозможности что-нибудь ей объяснить, платил тем, что давал денег на детей, а остальное пропивал и прогуливал. Поскольку денег ему платили много, выпить он мог море, а на себя как настоящий мужчина он мало обращал внимания, то есть ему совершенно было наплевать, как он выглядит и во что одет. И скоро оказалось, что у него всего один костюм, а рубашки давно кончились. Поэтому он носил под пиджаком свитер, натянутый прямо на майку.
Тогда он командовал литейным цехом, и ему было не до пиджаков и галстуков.
На первую свою зарплату Люська купила ему рубашку, но подарила ее через два года, когда они наконец познакомились. Когда Муму попал впервые в ее шестнадцатиметровую комнату и она открыла перед ним шкаф, где лежали аккуратно сложенные стопкой его рубашки, его галстуки, он сначала не понял, что она покупала это ему без надежды когда-либо отдать. А когда понял — заплакал. Я верю. Он мог.
На службе его за глаза звали то быком, то ударным авианосцем. Он пер по служебной лестнице стремительно, не глядя по сторонам. И когда Люське, ценою невероятных дипломатических усилий, удалось на неделю заменить заболевшую секретаршу Муму, он еще дня два пролетал мимо нее, не замечая перемены. Но потом поднял глаза и обомлел.
— Она, понимаешь, два года мне рубахи покупала... Я пришел. Она шкаф открывает — там рубахи. Я спрашиваю: чьи это? Говорит: ваши. А там все этикетки целы. Я-то, дурак, думал, это чье-то, а это мое!
Рык Муму «это мое!» сокрушил даже Страдалицу, когда она надумала сообщить о моральном облике Муму в партком. Он сказал ей кратко и внушительно:
— Хоть раз Люську хоть словом, хоть намеком лапнешь — убью.
Он переменился резко и счастливо. А вся жизнь Люськи вращалась вокруг него.
Кто-то из друзей Муму сказал ей зачем-то после его смерти:
— Что ж ты Герасиму ребеночка не родила?
И она ответила как о само собой разумеющемся:
— Мы бы ему мешали. У него и так из-за меня неприятностей был вагон.
«Прощай, СССР!» Поколению двадцать первого веки не понять, что Муму не мог развестись, не мог уйти к Люське, слишком высокий пост он занимал. Партия, в которой, разумеется, он состоял и был убежденным коммунистом, закрывала глаза на его жгучую и единственную в жизни любовь, но если бы поступил «сигнал» или с его стороны произошли какие-то действия, то завертелась бы страшная партийная машина, и она исторгла бы Муму, изломала, оторвала бы его, в частности, от завода. А завод, вместе с Люськой, составлял смысл его жизни. Так и жили. И надо сказать, жили счастливо. Мерцала, правда, у Муму мечта: пионеры вырастут, и он уйдет к Люське. Но тут же он начинал говорить, что и Страдалица, в общем, ни в чем не виновата, да и больная насквозь...
Пионеры Петя и Вася бодро закончили школу, дружно поступили в военное училище. На третьем курсе оба одновременно женились, и через год Муму стал дедом. Родился Герасим-два! И тут все совпало — дед Герасим Петрович, сын — пионер Петя, стало быть, и внук -— Герасим Петрович. Потом близнецы загремели в Афганистан, и старший лейтенант Петя пал смертью храбрых, выполняя интернациональный долг в составе ограниченного контингента советских войск. Пионер Вася вернулся майором. Жена ему успела навесить рога, и он развелся. Потом женился еще несколько раз и разводился.
К смерти Пети постепенно притерпелись. Растили Герасима... И вдруг у себя в кабинете, уронив на стол чубатую голову, внезапно умер Муму. Сейчас-то понятно: Господь призвал его вовремя — по неизреченному милосердию своему — и не видел Муму ужаса перестройки, когда разломали все, что он строил, и даже завод в конце концов остановился.
Люську, разумеется, на похороны не пустили. С новым начальником она не сработалась.
— Я как патрон! — смеясь, говорила Люська. — Стреляю один раз.
И выяснилось, что после смерти Муму у нее ничего не осталось, кроме фотографий. Она где-то работала, вышла на пенсию, где-то подрабатывала.
Все как бы затихло и кончилось...
И вот спустя много лет я пришел к уже совсем постаревшей Люське в годовщину смерти Муму и вдруг столкнулся с ним лицом к лицу. Двадцатилетний Муму встретил меня на пороге ее коммуналки.
— Ты кто? — опешил я, чувствуя, что теряю ощущение реальности.
— Герасим, — пророкотал голосом Муму парень и, обернувшись, крикнул в комнату: — Мама, к тебе пришли!
— Это Герасим —- сын Петра, — объяснила Люська, наливая мне чаю. — Он теперь у меня живет. У него сложности с отчимом. Вот он ко мне и переехал.
— Он тебя мамой зовет?
— Как хочет, так и зовет, — сказала Люська, но все еще прекрасные глаза ее повлажнели.
Скоро пришел и бывший пионер Вася с дочкой.
— Люся! — сказала строгая девочка, протягивая мне ладошку дощечкой.
Я встретился глазами с уже седеющим сыном Муму, он подмигнул мне и сказал совсем как отец:
— И только так! И никак иначе!
Господи! Всеблагой и Правый! Чудны дела Твои и неисповедимы помыслы Твои, но всякое даяние Твое — истина и благо.
«ОХВАЧЕННЫЕ ЧЛЕНСТВОМ...»
Писатели
Два мира — две системы
Это сегодня к бородатым людям с лампасами на шароварах народ попривык, правда, «ан масс» в то, что это действительно казаки, не верит. И правильно делаёт. Меня недавно корреспондент спрашивает: «Вот вы, можно сказать, зачинатель возрождения казачества, как вы относитесь к нынешнему этапу этого движения? »
— Нынешний этап этого движения, непонятно в какую сторону, напоминает мне игру негров в «индейцев» на территории Гренландии. И казакам, если они не внуки Щукаря, наблюдать эту всероссийскую, а местами и международную (поскольку объявились армянские казаки, ямало-ненецкие и т. д., имя им легион) затею тяжело. Но как говорил мне в Урюпинске 93-летний казак Бармасов, характеризуя отношение казачества к нынешнему этапу демократии: «Ничего, сынушка, Ленина-сатану пертерпели, Сталина-гада пертерпели, Отечественную, расказачивание, раскулачивание... нонешних тоже перятерпим. А что поделаешь... Смиряйси. Сказано в Писании: “Кроткие наследят землю”».
Не о том мечталось в девяностом году на первом казачьем круге в Москве... Не о том!..
А в 1966-м или 68-м и вообще не мечталось. Но мы были! И составляли род некоей внутренней эмиграции. То есть земляки держались друг за друга! Помогали своим... Со страхом отыскивали родственников... Тонкой струйкой шли вести из зарубежья, и неусыпные наши бабушки, вымаливая нас из сатанинской жизни, шептали украдкой: «Запомни, сынушка, ты казак станицы такой-то, Всевеликого войска Донского. Запомни навсегда и никому не говори». В семидесятые мы уже не только помнили, но и шептали: «Мы — казаки! Казаки от казаков ведутся!»
