— Родную землю ел!
— ?????
— Ребята сказали, что я от родины оторвавши, вот я и ел родную землю, чтоб знали!
— А медаль откуда?
— Да там один, не у нас деланный, сказал, что я хохол...
— Да ты-то хоть знаешь, кто такие хохлы?
— А вот и знаю! На них кацапы в Москве воду возят!
— А ты кто?
— Я-то? — сказал Ромка, по-дедовски подымая бровь. — Я — казак!
— Ты?
— Вот и я!
— И какой же ты казак?
— Хоперец! Меня голыми руками не возьмешь... Где сядешь, там и слезешь!
Я понял, что уличный ликбез и одновременно курс молодого бойца ему преподали.
— Ну, вот что! Пенек урюпинский! Завтра будешь под окном на завалинке сидеть! И чтоб на улицу ни на шаг, а то я тебя мигом назад в Питер к Люсе налажу!
— Ого?
— Вот те и ого!
— А сколь сидеть-то?
— Смотря по твоему поведению. Пока фингал твой не рассосется!
Ромка долго пыхтел, а когда я отвернулся, погрозил мне в спину кулаком и обозвал «комиссаром». Это означало, что он уже пообщался и со старичками.
Утром, натрескавшись блинов с каймаком, Ромка выволок своих солдатиков на завалинку, а я сел у окошка стучать на машинке, прямо над его головой. Отсюда мне прекрасно видна улица, покрытая травой с двумя проплешинами-колеями посредине.
Ромка разводил свои войска, я колотил по клавишам. Вдруг словно ветерком повеяло в окно. Я поднял голову. Ромка уже летел через улицу, где торопливо шли две девчонки. Подбоченясь и выставив вперед ногу, он преградил им путь.Через секунду девчонки повернулись и бросились бежать.
— Ромка! Ромка! — закричал я. — А ну иди сюда, голубь мой сизокрылый! Иди сюда, жаль ты моя болючая!
Плакать мой крестник начал еще там, посреди улицы, когда нога за ногу волокся обратно.
— Иди сюда, иди, мой желанный, счас у нас с тобой разговор будить...
Он вошел, низко опустив голову и роняя звезды слез на некрашеные белые полы.
— А ну-ка, друг любезный, чего ты тем девчонкам сказал? А?
— Не ходите по нашей улице!
— А не ты ли мне еще в городе перед иконой обещался не драться! Божился ведь! Плакал! А? В глаза мне гляди! В глаза!
Два голубых озера, полные слез искреннего раскаяния, смотрят на меня, и Ромка, всхлипывая, произносит:
— Крестненький! Родненький мой! Ну, разве ж утерпишь!
«Истинно, истинно, Господи! Слаб человек!»
Воля
Собираются гулять. Дед Коля неторопливо причесывает седые кудри перед зеркалом. Ромка, сопя, как закипающий чайник, пытается завязать шнурки на ботинках. Он торопится изо всех сил, но пальцы у него неумелые, ничего не получается.
— Не гони! — говорит дед. — Куда гонишь!
И все так же неторопливо повязывает кашне и надевает пальто.
Ромка, видя, что не успел, швыряет ботинок на пол и жестом, запечатленным на плакате «Землю крестьянам!», протягивает к деду руку:
— Ну, вы мне хоть выйти одному-то дайте! Хоть выйти только! Уж гулять, ладно! Так ведь и выйти одному не дают! Крестный, хоть ты им скажи! Водят меня, как серенького козлика на веревочке! Я уж про это молчу! Ну хоть выйти одному дайте! Хоть выйти только!
Вот он, «Урюпинск в изгнании».
Бинокля
— Ромка, а иде тая бинокля цейсовская, что я тебе из плаванья привез?
Сосредоточенное сопение и тишина.
— Роман Николаев, я стенке, что ль, гуторю?
Сопение.
— Ай ты, чай, оглох? Так, айда, ухи мыть!
— Ну что ты, дядунюшка, пристал, как банный лист к заднице! Что ты мне до сердцов достаешь! Можить, у меня про ту биноклю у самого вся душа изболелася! Отвяжися ты от меня за ради Господа нашего Иисуса Христа! Очень тебя прошу!
Так и не сказал! Либо подарил кому-нибудь, либо променял!
Танцор диско
— Здорово ль живете?
— Да, слава богу, ты-то ль по-здорову, кум?
— Бог грехам терпит. А ваши где?
— А где ж им быть? В гостиной.
-— Да нет там никого.
— Вот, господи ты, боже мой! — сказала Люся, вытирая руки о фартук. — Там они. Вчера в зоопарк сходили, так жизни не стало — в обезьян играют с дедом! Небось, на шкафу сидят! Точно! Ну, ясное дело — дед приехал! Потатчик! Теперь вся воспитания, весь режим — насмарку! Вчера каких-то шашлыков нажрались, теперь вот дите в тридцать три струи дрищет, надо не то калгану ему заварить... Вота они, красавцы!
На шкафу, в полном счастье, сидели, обнявшись, дед Коля и Ромка.
— Это ж надо паленым мясом на улице ребенка потчевать!
— В казачьем животе долото сгниет! Здорово, кум! Здорово, Борюшка! Здоров, односум! — сказал дед Коля, легко спрыгивая со шкафа.
— На улице! У чеченцов каких-то!
— Не в колбе же ему жить! Хай привыкаить!
— «Привыкаить»! У черножопых собачатину трескать! Не дай-то, Господь, что привыкнеть! Ромка, животик-то не болить?
— Ничо не болить! Кругом я здоровый! Да, крест-най, а ты нас не углядел! С тебя следопыт, как из дерьма пуля! Ну, снимайте меня!
— Завтракать идите!
— Не, Люся, я домой пойду! Я тут к одному мальчику бяжал-торопилси! Гостинца ему нес, а он меня ня любить. Дратуить...
— Ды крестненькай, ды драгоценнай! — заерзал, заволновался на шкафу Ромка. — Ну, не серчай! Я не со зла! Ну, прости меня не то! Сыми меня, я тебя поцелую!
— И сымать не стану!
— Ну как жа! Ну, крестненькай, желаннай мой! Не то прыгну — разобьюся! Станете потом обо мне плакать!
Первым не выдержал дед! Раскинул руки, и Ромка метнулся к нему со шкафа! Люся только ойкнула!
— Ах ты, мой говорун! До чего ж я по тебе соскучал-истомилси! Иди крестного пожалей!
— Ну, крестненький,— поворачивая обеими руками к себе мою голову и заглядывая в глаза, говорил Ромка, — ну ты чего... Ну, простил меня? А то заплачу счас... Не серчаешь боле? А гостинца иде?
Скоро весь «Урюпинск в изгнании» восседал за воскресным столом. И я, как всегда, удивлялся, как это, большую часть жизнь прожив в Питере, семья сохранила не только уклад, характеры, но даже речь... Ведь ни взрослые на работе, ни Ромка в детском саду так не говорили, а дома, точно на верхнедонском хуторе, иной раз в их речи выскакивали такие диалектизмы, значения которых я и не знал, приходилось переспрашивать.
