* * *
В порту Оале не столько работала, сколько жила. Там происходило то основное, что заполняло ее жизнь. Боль, впечатления, даже друзья.
– Болезнь и немного мечты – вот и все, чего мне не хватает, – говорила она, и никто не понимал ее.
В порту болели многие, но это был не повод не выходить на работу.
В порту было весело и сытно.
И еще там постоянно дул ветер. С развязностью пьяного докера он вваливался с моря и приносил запахи нагретых металлов, прогорклого масла, древесины, гнили, слежавшихся рулонов материи, оплавленного пластика, рыбы, йода, опасности.
При разгрузке рефрижератора докеры обнаружили там собаку. Собака страшно исхудала – попытка грызть намертво замороженные туши большим успехом не увенчалась; ее шерсть была покрыта инеем, мокрые обвисшие бока сотрясал кашель, а глаза косили виновато.
– Эй, Найу! Найу! Тальман! – прокричали из «ямы». – Иди сюда!
Оале Найу, с загрубевшим на ветру голосом, с шелушащимся лицом, заглянула в трюм.
Холодильник уже отключили, люди работали в теплой одежде и специальных рукавицах, но сапоги у многих оставались прежние, громоздкие и холодные.
– Что там? – спросила Оале, и изо рта у нее изошел огромный клубок пара. Он медленно размотался и спустился в трюм, где и пропал.
– Держи! – Над палубой появился визжащий, покорно обвисающий комок сырой шерсти.
Оале машинально протянула руки и схватила это – содрогающееся, неприятно-больное, но, несомненно, живое и там, под грязными клочьями, горячее.
Следом за псом выбросилась на палубу чья-то теплая куртка. Оале поскорее завернула пса в одежду и потащила в бытовку. Животное выглядело таким несчастным, что впору завыть, на него глядя, и Оале Найу рассказала ему стихи про рыжую собаку на лугу, где растут рыжие цветы. Пес покаянно вздыхал и все понимал. Он даже слабенько лизнул девушку в кисть руки.
Боже, как он ел! Как он хлебал молоко! Как он визжал, глядя на кусок настоящего хлеба в руках у Оале!
Он ел, и ел, и ел. И толстел, и все меньше кашлял, а к концу недели важно бегал по причалу – рыжий, лоснящийся, с отстриженными колтунами и нахальным, заискивающим взглядом.
Нет, не получалось у Оале Найу «заморозиться» и переждать несколько лет своей работы в порту. Она, как этот пес, почти сразу оттаяла и сделалась общей любимицей.
Ее предупреждали: «Докеры – народ грубый». Ей говорили: «Ты сошла с ума! Соглашаться на ночные смены? Да тебя изнасилуют!» Ее пугали: «Ты больше никогда не сможешь заниматься интеллектуальным трудом!»
Она смотрела на них – на соседок, на одноклассниц, на подруг по походам в лес и в ущелье, на тех, с кем она строила воздушные замки, – и молчала.
Они торговали омолаживающей косметикой и «высококлассной» бижутерией; одна или две промышляли наркотиками и как-то раз предложили ей участие.
«Этот продукт употребляют все, и все равно будут употреблять, что бы ты ни говорила и что бы ни думала об этом так называемая сознательная общественность. Так почему бы, черт возьми, не употреблять, по крайней мере, нечто качественное?»
Оале даже не ответила. Она думала о собаке, бегающей по причалу. О рыжем псе среди рыжих бревен и рыжей ржавчины старых барж. Море пахло аптекой: ранкой на разбитой коленке, которую прижгли и закрыли бактерицидным пластырем. В книгах Оале Найу читала о том, что моряки и космические летчики в чем-то похожи. И ей казалось, что и в космосе должно пахнуть так же, как в порту.
Она перестала видеться с прежними подругами. Эти женщины стали ей отвратительны. И даже на старых голографиях класса Оале замечала теперь: они только притворялись, будто понимают всю значимость воздушных замков, а на самом деле втайне, в самой глубине своей лживой души, всегда лелеяли это предательство, и когда срок настал – сбросили маски, похватали контракты с фирмами и сумки с «продуктом» и изо всех сил, от всего гнилого сердца начали торговать, и втюхивать, и «проводить грамотный менеджмент», и Бог знает что еще вытворять, лишь бы подальше от воздушных замков, от всего, что было по-настоящему важного в их детстве…
Собака между тем сделалась толстой и охотно отзывалась на любые имена. И все это произошло в рекордные сроки.
На территории, где работала бригада Оале, имелось небольшое кафе. Там собирались в обеденный перерыв – жевать и интересно сплетничать: о предстоящих грузах, о сверхурочных, о том, что стоит присмотреться к такому-то парню – поскольку он, кажется, ничего не ворует. Тех, кто не ворует, в порту весьма не любили, и они рисковали в один прекрасный день получить по черепу крюком портального крана.
Два автомата послушно выдавали еду в обмен на жетоны, которые покупались в порту на проходной. Можно было взять настоящее мясо, настоящее кислое молоко, настоящие тушеные овощи; существовали и синтетические аналоги, но у докеров они спросом не пользовались. В те дни грузчики получали много и стабильно, поэтому «натурный» автомат стоял весь заляпанный и захватанный чумазыми ручищами, а «синтет» уныло лоснился чистыми боками.
– А кто это? – спросила Оале у своего соседа по столику.
Он обернулся.
Возле синтетического автомата крутился какой-то злосчастный тип. У него был всего один жетон, и он безуспешно пытался пристроить его в щелку автомата. На незнакомце была поношенная, некогда «приличная» одежда; лицо его выглядело кислым и тоже каким-то заношенным.
– Кажется, представитель заказчика, – сообщил грузчик. – Ну да. Разработчики чего-то там. Им должны прийти два контейнера с оборудованием. Явился, чтобы забрать лично.
Наконец «представитель заказчика» догадался вытащить из щели автомата чей-то смятый жетон, застрявший там с незапамятных времен. Он в сердцах бросил испорченный жетон на пол и быстро опустил свой. Автомат не без высокомерия изверг из себя тарелку и напустил в нее какой-то бесформенной синтетической жижи. Представитель заказчика ухватил ее и плюхнулся за соседний столик. Отрешенно глядя в стену, он отправлял в рот ложку за ложкой – всеми недовольный, погруженный в серьезные, глубокие мысли.
Сосед Оале встал, лениво подгреб ко второму автомату и, расставшись с пятью жетонами, завладел двумя кусками плохо прожаренного мяса.
Пес неожиданно явил себя из-под стола и приблизился танцующей походкой. Его пушистые ляжки вихляли на ходу. Он хорошо знал, для кого берут мясо, если к концу обеда остались жетоны.
– Лопай, бедолага, – ласково сказал докер и погладил его по морде. – Настрадался.
Торопливо вильнув, пес приник к тарелке.
Представитель заказчика посерел. Тяжелые его веки с усилием раздвинулись, вокруг глаз и на скулах проступили крохотные точки пота, и синеватый свет лампы начал в них отражаться. Человек раскрыл рот, затем медленно взялся за грудь…
– Ему плохо! – вскричала Оале.
– Да? – бессердечно переспросил докер. – Не заметил.
