А если задуматься о повседневности? Ни у одного артиста,
даже самого именитого, не бывает постоянной занятости. У всех случаются
простои, как добровольные, так и вынужденные. Перерывы между ангажементами
фактически неизбежны. Выступления и гастроли нередко отменяются, еще не успев
начаться.
Если Борденов двое и один из них не выходит из укрытия,
чтобы второй казался «единственным и неповторимым» Альфредом Борденом, то где и
как скрывается первый? Как протекает жизнь прячущегося? Как он общается с
братом? Встречаются ли когда-нибудь эти двое, и если да, то как им удается
оставаться незамеченными?
Сколько других людей посвящено в этот обман? Как можно быть
уверенным, что никто из них не проболтался?
Раз уж речь зашла о других, то нельзя не задаться вопросом:
какое место занимают в этой истории жена и дети Бордена?
Если Борден – это два человека, то они не могут одновременно
быть мужьями респектабельной женщины и отцами ее детей. Кто же из них муж, кто
отец? Супруга Бордена происходит из приличной семьи и, судя по отзывам,
неглупа. Что же ей известно о муже?
Или ее тоже не посвящают в тайну его личности?
Могут ли профессиональные уловки и обманы распространяться
на семейную жизнь, на супружескую постель? Неужели эта дама ничего не
подозревает, не чувствует разницы между двумя мужчинами?
А как же понятные только двоим словечки, фразы и шутки,
общие воспоминания, проявления интимной близости? Мыслимо ли, чтобы два
человека сработались до такой степени, что втянули глубоко личные дела в сонм
предосторожностей и секретов, роящихся вокруг какого-то иллюзиона?
Гораздо труднее представить себе обратный вариант: жена
Бордена знает всю правду, но почему-то готова с ней мириться.
Будь это так, их уговор дал бы трещину много лет назад.
В подобном союзе одному из двух братьев неминуемо должна
отводиться роль младшего партнера, а это значит, что он (назовем его снова
Борден-2) не мог вступить в законный брак с женой Бордена и в ее глазах
остается менее родственным членом семьи, нежели Борден-1. Как же все это
отражается на супружеских отношениях?
Далее, Борден-2, по-видимому, не может считаться и настоящим
отцом (придерживаясь общепринятых норм морали, я полагаю, что, не обзаведясь
женой, Борден-2 не обзавелся и потомством). Стало быть, он приходится детям
дядюшкой, но вынужден держаться от них на расстоянии. Жене, матери не остается
ничего другого, кроме как разными способами отлучать его от семьи.
Это чрезвычайно зыбкое положение.
Оба эти объяснения настолько маловероятны, что я вынужден
выдвинуть третье. Братья Бордены сознательно не посвятили миссис Борден в свою
тайну и все годы пытались водить ее за нос, но она не противилась. Она сама
догадалась, что происходит (трудно было бы не догадаться!), но по известным
только ей причинам делала вид, что всем довольна.
Хотя моя теория не лишена слабых мест, я считаю ее наиболее
убедительной из всех возможных, но ситуация выглядит более чем странно.
Я и сам способен зайти (и нередко захожу) достаточно далеко,
чтобы сохранить свои секреты, но не допущу, чтобы таинственность превратилась в
навязчивую идею. Неужели Борден и его предполагаемый брат – это пара одержимых,
какими выставляет их Кениг?
Не знаю, что и думать.
В конце концов, не в этом дело: фокус есть фокус, и каждый,
кто его видит, прекрасно понимает, что это обман. Но Джулия в свое время
жестоко пострадала от враждебных происков Бордена; был случай, когда и моя
собственная жизнь по милости Бордена висела на волоске. Думаю, мой недруг – из
тех, кто способен превратить свои секреты в фетиш; к несчастью, злой рок
столкнул меня именно с ним.
И – надо же было такому случиться! – эта вражда навела
меня на идею нового иллюзиона, который теперь определяет мою судьбу.
27 ноября 1902 года
Где-то между Уэйкфилдом и Лидсом
После длительного и благотворного отдыха в Дербишире с
Джулией и детьми я снова в дороге. Завтра начинаются мои гастроли в театре
короля Вильгельма в Лидсе, где до конца следующей недели у меня запланировано
по два вечерних выступления. Оттуда в Дувр, где мой номер будет гвоздем
программы в театре «Оверклиф». Затем на неделю, вплоть до Рождества – Портсмут.
Я устал, но все же счастлив.
Иногда окружающие замечают, как скверно я выгляжу, и – с
самыми благими намерениями – заводят разговор о моем здоровье. Я держусь
мужественно.
1 января 1903 года
Итак, наступил год, когда Руперт Энджер покинет этот мир. Я
еще не выбрал точную дату моей кончины, но это произойдет никак не раньше
завершения американского турне.
Мы отплываем из Ливерпуля в Нью-Йорк через три недели и
вернемся только в апреле. Проблема устранения дубликатов решена не полностью;
хорошо еще, что «Яркий миг» мне предстоит показывать в среднем не чаще раза в
неделю. При необходимости придется сделать то же, что и раньше, но Уилсон заверяет
меня, что нашел выход. Как бы то ни было, продолжение следует.
Джулия и дети едут со мной; эти гастроли впоследствии
назовут прощальными.
30 апреля 1903 года
Я дал указание Анвину продолжить прием заявок на мои
выступления до конца этого года и даже на первые месяцы 1904 года. Однако в
конце сентября я умру. Вероятно, это случится в субботу 19 сентября.
15 мая 1903 года
В Лоустофте
После головокружительного тура по таким городам, как
Нью-Йорк, Вашингтон, Балтимор, Ричмонд, Сан-Луис, Чикаго, Денвер, Сан-Франциско,
Лос-Анджелес… меня принимает городок Лоустофт в графстве Суффолк. В США я мог
бы нажить целое состояние, но на таких сценах, как «Павильон» в Лоустофте, я
просто получаю гонорар.
Наши гастроли продлятся неделю. Завтра – первое
представление.
20 мая 1903 года
Пришлось отменить оба вечерних выхода, под угрозой срыва
также и завтрашние выступления; делая эту запись, я с беспокойством ожидаю
приезда Джулии.
Я последний болван, тупой, безмозглый болван!
Это было вчера. Второе вечернее представление. Заканчивается
первая часть программы. (Писать об этом невыносимо.) Недавно я добавил к своему
репертуару новый карточный фокус. На сцену приглашается человек из зала; он
берет карту и пишет на лицевой стороне свое имя. Я отрываю уголок карты и
передаю его добровольцу. Ущербная карта помещается в бумажный конверт, который
я поджигаю. Когда пламя гаснет, я вытаскиваю из пепла крупный апельсин,
разрезаю его пополам и достаю оттуда надписанную карту; естественно, оставшийся
у зрителя уголок идеально подходит к месту отрыва.
