Симон обтер ладонями потное лицо, крякнул, уселся, скрестив ноги. Начал жевать, поначалу безрадостно, а затем все более увлекаясь.
Гюи рядом с отцом пристроился. У этого-то всегда за ушами трещит.
Ели, молчали. Потом, как покончили с трапезой, вдруг рыгнули одновременно и, встретившись глазами, рассмеялись.
А небо над ними становилось все более мутным. Тучи так и не наплыли; влага копилась в наднебесной тверди, чтобы разом, обрушив своды, пасть на Тулузу.
Такой грозы здесь и не бывало. Час проходил за часом, а ливень хлестал, не ослабевая. Беспрерывно гремело и рокотало, громыхало и кашляло, трещало и обваливалось – небо, гневаясь, кричало, и в этом крике терялись смертные голоса.
Наступила ночь, но тьма так и не опустилась на вострепетавшую землю: мрак был рассечен и исхлестан светом негаснущих молний.
Гаронна, и без того полноводная (в горах еще таяли снега), вырвалась из берегов. Взбесившийся поток сорвал и унес, разметав, оба моста. Чудом уцелели только крепостные башни, выстроенные у корней Нового моста, там, где мост упирался в берег.
Реке будто передалась одержимость Симона овладеть Тулузой, так яростно набросилась она на город. Мельницы Базакля были разрушены, дома затоплены, собор Сен-Пьер наглотался воды.
Гаронна ворвалась в предместье Сен-Сиприен и полностью очистила его для Симона. Ее живые воды смыли и рассеяли баррикады, заграждения, рогатки, земляные валы, палисады.
Проклиная своевольную стихию, Рожьер гнал коня на полночь.
Мокрый до нитки, Монфор стоял под дождем, обернувшись лицом к Тулузе. В бледном свете молний красная Тулуза казалась окрашенной в торжественные фиолетовые цвета императорского траура. Дождь накрывал ее покрывалом небесного гнева.
«И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом… и лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди; все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло…
И ковчег плавал на поверхности вод…»
* * *
Гроза бушевала весь следующий день и утихла только к вечеру.
Симон не стал дожидаться, пока с высоты упадет последняя капля. Когда он вернулся в опустевший Сен-Сиприен, дождь еще шел.
Небесный гнев отдал предместье в руки франков. Оно было полностью очищено от всех ловушек, лишено защитников и отрезано от города.
Пешим, по колено в воде, шел Симон по опустевшему Сен-Сиприену.
На площади у церкви лицом вниз лежал утопленник. Его бессильные руки качнулись на воде, когда ее взволновал проходивший мимо Монфор.
Сен-Сиприен быстро превратился в хорошо укрепленный военный лагерь. Его обнесли рвами. Из обломков баррикад, какие нашлись, построили крепкие палисады. Мокрая одежда на работающих курилась паром.
Сам Симон разместился в госпитале. Его не смущали тени безумцев, бродившие по саду. Прочные стены госпиталя легко превращали это здание в крепость. Их отмыло от копоти, оставшейся от осеннего пожара в Сен-Сиприене.
Ох… Наконец-то Симон может избавиться от сырой одежды и выспаться в сухой постели.
Из окон госпиталя хорошо виден разоренный берег Гаронны. Прямо на Симона глядит укрепленная башня Нового моста. Торчит, напрасно уцелев, как перст, – вызывающе и дерзко. Башня до сих пор занята арагонскими солдатами.
Вторая башня виднеется на правом, «тулузском», берегу. Там тоже, несомненно, имеется гарнизон.
* * *
Минул день, второй. Сен-Сиприен оставался у франков. Тулуза покамест притихла, примолкла, затаила страх.
Симон поглядывает теперь на башни по обоим берегам: как бы гарнизоны оттуда выбить.
И вот тут-то Алендрок де Пэм не нашел иного времени, чтобы явиться с разговором к Симону (тот со своим родичем Леви при молчаливом Фальконе рассуждал о башнях, и так и эдак прикидывая).
– Мессир! – начал Алендрок, противу обыкновения хмурый. – Как есть я ваш давний соратник, то и скажу прямо.
Симон к нему повернулся. Алендрок в глаза не смотрит – сердится.
– Полгода служили мы вам, мессир, по вассальной присяге, а сверх того срока, как было оговорено, – за плату. Ибо эти земли, где мы проливаем кровь, не наши ленные владения.
Алендрок говорит, а Симону уже наперед известно все то, что он скажет.
– Теперь же вы и платить нам перестали, мессир, а службы хотите прежней.
– У меня нет денег, – говорит Симон. И знает, что не поверит ему рыцарь Алендрок.
Так и оказалось.
– Вы взяли от Тулузы тридцать тысяч марок, мессир. Как же так может случиться, чтобы у вас не оказалось денег?
– Кончились! – рявкает Симон.
Но Алендрока не смутить.
– Мессир, – повторяет он, – осада эта нам не к чести и выгод от нее мы не видим. Опасностей же много. Вы и сами знаете, что ваши люди предпочитают умереть, лишь бы не попасть в плен – таковы здешние сеньоры и простолюдины.
После краткого молчания Симон спрашивает, цедя:
– Всё?
– Мессир, до Пятидесятницы мы уйдем от вас, если вы не станете нам опять платить, как обещано.
И тут Симон взрывается.
– Никуда вы не уйдете! Грозить он мне вздумал! Ублюдки! Никуда вы отсюда не денетесь! Опозорить себя хотите?
– Мессир, это вы себя опозо…
Но Симон кричит Алендроку, чтобы убирался с глаз долой, покуда не побит.
Алендрок насупился, с места не сдвинулся. Граф Симон орет на него, не стесняясь, как на провинившегося холопа. Того и гляди вправду бить начнет.
Наконец так молвил Алендрок де Пэм:
– Не я один от вас хочу, чтобы слово вы сдержали, мессир.
Симон буркнул:
– А вы всем передайте то, что от меня слышали.
– До Пятидесятницы, мессир, – говорит Алендрок.
И уходит, оставляя Симона истекать пеной бессильного гнева.
Молчание тянется долго. Наконец Симон вздыхает, опускает плечи и говорит тулузскому епископу, от которого не имел духовных тайн:
– Одно знаю: или я брошу Тулузу себе под ноги, или…
И замолкает, усмехаясь.
– Или? – осторожно напоминает Фалькон.
Симон заключает отчетливо, почти с весельем:
– Или она меня убьет.
* * *
С той башней, что стояла на левом берегу, почти под окнами госпиталя святой Марии, граф Симон расправился незатейливо и скоро. Под стены подкатили катапульту, взятую здесь же, в Сен-Сиприене, и начали скучно метать камни, не меняя прицела.
