Логика не помогала, Старыгин все больше волновался за Машу. Чтобы отвлечься, он раскрыл дневник ее деда. Расшифровка шла медленно. Старыгин листал пожелтевшие страницы. Кое-где записи так стерлись, что разобрать их не имелось никакой возможности, тем более что в палатке было полутемно. Вот попались несколько страниц, заполненных текстом, но без заглавия. Приглядевшись, Старыгин увидел, что кое-что вырвано из тетрадки. Кем, когда? Нужно будет спросить у Маши…
Он вспомнил, что Маша в опасности, и, может быть, именно сейчас ей плохо, больно и страшно. От этой мысли самому стало нехорошо, и Старыгин с удвоенной энергией принялся за чтение, чтобы отвлечься.
«…Серебряной парчи на 15 лир 4 сольда, алого бархата на отделку на 9 лир, шнурков на 9 сольдов, пуговиц на 12 сольдов. Настаджио, мошенник, опять требует денег на овес, а ведь я только на той неделе дал ему пять лир. И его-то тоже грех не понять: три месяца ведь жалованья ему не платим. Ох, Учитель, Учитель! Вот уже больше года от герцога ни гроша не получает. Герцогский казначей, Амброджио Феррари, каждый день только обещает — завтра, мол, будут вам деньги, а сам только насмехается… А все деньги, что есть, уходят на прихоти Учителя — на лошадей, да на трупы для его анатомии, да на диковинных зверей, да на рыб, да на прочих гадов. Одному только палачу, что ворует для анатомии трупы повешенных, пять флоринов намедни заплачено. Виданное ли дело! Да три флорина на починку стекол и печей в теплице, где рыбы и гады содержатся, да четыре флорина Учитель дал в долг Пачиоли, который ни в жисть этих денег не вернет! Ох, Пресвятая Дева, и за что мне только эти мучения! Сам я, по своей воле, взвалил на себя хозяйство, что же теперь делать? За одного этого полосатого дьявола, за жирафа, что Учителю для его штудий понадобился, шесть золотых дукатов заплатили! А ведь все равно подохнет, зачем только проклятую тварь откармливать! И ученики недовольны, один Джакомо, маленький мошенник, ходит и посмеивается, потому как на руку нечист, а Учитель все ему прощает. Сколько на него денег ушло, одному Господу известно. Только на одежду в первый год: плащ — 2 лиры, 6 рубашек — 4 лиры, 3 куртки — 6 лир, 4 пары штанов — 7 лир 8 сольдов, одежда на подкладке — 5 лир, 24 пары сапог — 6 лир 5 сольдов, шапка — 1 лира, поясов, шнурков — 1 лира. Как только этот паршивец истоптал за год двадцать четыре пары сапог? А 7 сентября пропал у меня серебряный штифт ценою в 22 сольдо, и я вдоволь наискался и нашел его в сундуке того Джакомо. И когда Учитель брал его с собою в дом мессера Галеаццо да Сансеверино, Джакомо подобрался к кошельку одного из слуг и вытащил из него деньги, 2 лиры 4 сольда. И когда магистр Агостино ди Павия подарил Учителю турецкую кожу на пару башмаков, Джакомо ее украл и продал сапожнику за 20 сольдов. А Учитель все ему прощает и водит с собою всюду, а когда повел его с собою ужинать, тот мошенник поужинал за двоих и набедокурил за четырех, разбил три графина и разлил вино, а платить опять мне. Ох, Пресвятая Дева!
Старыгин отложил тетрадку и протер усталые глаза. В свое время он очень много читал про жизнь и творчество Леонардо да Винчи, так что теперь без труда понял, что речь в заметках идет о нем. Его неизвестный ученик называет почтительно Учителем. Каким образом эти записи попали в тетрадку? Где нашел их профессор Магницкий, в какой библиотеке, в каком архиве и зачем-то переписал себе в дневник, не только переведя, но и зашифровав?
Старыгин внезапно забеспокоился. Отчего-то ему казалось очень важным прочитать записи, возможно, именно там таится разгадка всех странных событий, которые случились с ним за последнее время? Он допил остывший чай и продолжал читать.
«А прочие ученики недовольны, особенно Чезаре. И можно их понять, потому что Учитель малому их учит, а занимается все больше своими диковинными машинами, анатомией да математикой. Однако Чезаре…»
Дальше был пропуск, и записи снова возобновлялись как бы с полуслова:
«…Настаджио, мошенник, за лошадьми ухаживает худо, и Пегий захромал. Так он повел его к коновалу, который лечил Пегого дрянной вонючей мазью, от которой только хуже стало. И опять на овес денег требует, а денег нет. Ох, Пресвятая Дева!
Вчера прогуливались с Чезаре и с Джиованни по садам, и Чезаре, меня не замечая, будто я камень или истукан бессловесный, начал перед Джиованни изрыгать свою злобу на Учителя, как василиск или ехидна изрыгает яд.
— Чему ты научился у него за все время? Сделал ли он тебя мастером, сделал ли художником? Нет, даже имени твоего — Бальтраффио, никто не знает! Да и сам он… много ли он работ закончил? Много ли заказов выполнил? По году и более делает одну картину! Оттого и заказы ему не идут, и живем мы чуть не впроголодь! Давно уже пошла о нем слава, что не может закончить Леонардо ни одной работы!
— Чезаре! — попытался остановить его Джиованни. — Ты же видел лик Господень в «Тайной Вечере»! Как ты можешь дурно говорить об Учителе! Ангелы кистью его водят!
Чезаре же только рассмеялся в ответ и злобно передразнил друга:
— Ангелы! Так оно кажется, только покуда не раскусишь! Умиляйся, коли тебе любо, а меня уволь! Конечно, мастерства у него не отнимешь, но в том ли дело?
— Что ты хочешь сказать?
— А будто сам ты не знаешь! Все тут есть — и перспектива, и анатомия, и законы света и тени, да только сам ты понимаешь — все это один только разум, одна математика! Все с природы списано, числами исчислено. Все геометрическими фигурами изображено — тут тебе треугольники, тут тебе золотые сечения, с числами Фибоначчи совместно. А жизнь-то где? Где душа? Душу свою Учитель потерять боится, оттого и не вкладывает в свои творения! А не потерявши души — не обретешь! Хоть дьяволу ее заложи, да только чтобы было в картине вдохновение!
— Что ты такое говоришь? — перепугался Джиованни. — Не поминай имя врага человеческого!
А Чезаре по сторонам огляделся, голос понизил и проговорил:
— Художник ничего не должен бояться! Если надо — и дьяволу поклонюсь, и душу ему заложу! Но только докажу, что Чезаре да Сэсто — не мальчик на побегушках, а художник, и может, ничуть не хуже вашего Леонардо!
— Может, уже и заложил? — спросил я его как бы в шутку.
Только тут он на меня обратил внимание, взглянул удивленно, как будто камень заговорил или кисть в его руке.
— Может, и заложил… — ответил тихо.
И так страшно мне стало от этих слов, что показалось, будто среди лета зима наступила. И задумался я, не следует ли рассказать об этой беседе отцу Доминику…»
Снова в записях последовал пропуск. И опять они возобновились с полуслова:
«…Пресвятая Дева! До сих пор трясутся руки и сердце колотится, будто кто меня сглазил… Джакомо, мошенник, рылся в чужих сундуках. Я его застукал и хотел как следует вздуть, но тут увидел… О, Матерь Божия, спаси меня и помилуй!
Джакомо открыл сундук Чезаре да Сэсто и достал оттуда доску, обернутую холстиной. Как я в горницу вошел, он эту доску выронил и бросился наутек. Холстина с той доски упала, и я разглядел, что на доске написана картина, вроде как копия той Мадонны, что недавно закончил Учитель. Подумал было я, что Чезаре копировал Мадонну, дабы лучше изучить мастерство Учителя, и хотел завернуть картину и убрать ее обратно в сундук. Взял ее в руки и только тут как следует разглядел…
