– Что хорошего это тебе сулит?
– О чем ты? – Он вроде обиделся, отхлебнув
холодного кофе. – Она же чудо.
– Хорошо ли ты знаком с ней?
– Не очень-то, – улыбнулся он. – Но надеюсь
преодолеть это, невзирая на ее маму, тетю, на всех кузин и дуэний.
– А муж ее ни при чем?
Вид у Алекса сразу стал такой, словно в него выстрелили.
Глаза распахнулись недоуменно, тут же сузились.
– Как это понимать – «ее муж»?
– Алекс, ты знаешь, кто она?
– Наполовину испанка, наполовину француженка, живет в
Сан-Франциско, безработная, тридцати двух лет, как я узнал сегодня, и зовут ее
Рафаэлла Филипс. Только что выяснил ее фамилию.
– И при этом ничего не почувствовал?
– Нет, и, ради Бога, хватит с меня намеков. – Его
глаза метали молнии.
Шарлотта Брэндон откинулась на спинку стула и издала вздох.
Значит, она права. Фамилия подтверждает это. Откуда-то она помнила это лицо,
хотя многие годы фото ее не появлялось в газетах. В последний раз это было лет
семь-восемь назад, когда Джон Генри Филипс выписывался из больницы после
первого своего инсульта.
– Черт возьми, что ты стараешься мне внушить, мама?
– Что она замужем, дорогой, и за очень видным
человеком. Джон Генри Филипс – это имя говорит тебе что-либо?
На краткое мгновение Алекс зажмурился. Счел, что сказанное
матерью никак не может быть правдой.
– Он же, по-моему, умер?
– Насколько мне известно, нет. У него было несколько
инсультов подряд, лет семь назад, ему теперь под восемьдесят, но он,
несомненно, еще жив. Мы бы наверняка знали, будь оно иначе.
– А с чего ты взяла, что она ему жена? – Алекс
выглядел так, словно его оглушили.
– Вспомнила, я читала статью и видела фотографии. Она
тогда была такая же красавица. Меня при этом шокировало, что женился он на
такой молоденькой. Кажется, ей было семнадцать или восемнадцать, не больше.
Дочь крупного французского банкира. Потом увидела эту супружескую чету на
пресс-конференции, куда попала со знакомым журналистом, вгляделась в фотографии
– и переменила свое мнение. Знаешь ли, в свое время Джон Генри Филипс был
особенный человек.
– А теперь?
– Поди узнай. Я только слышала, что он прикован к
постели, совсем слаб после перенесенных ударов, но не думаю, чтобы публика была
более осведомлена. А Рафаэллу всегда держали в отдалении от глаз публики,
оттого-то я опознала ее не сразу. Однако такое лицо… Разве его легко забудешь?
Их взоры встретились, Алекс согласно кивнул. Ему и прежде не
удавалось забыть его, а уж впредь не забудет никогда.
– Как я понимаю, она тебе ничего этого не сообщила.
Он покачал головой.
– Надеюсь, она решится тебе сказать.
Голос матери звучал умиротворяюще.
– Пусть-ка сама это сделает. Может, мне и не следовало бы… –
Она приумолкла, он вновь покачал головой, потом жалобно взглянул на ту, кто
была его самым старинным другом.
– Зачем? Ну зачем ей надо было выходить замуж за этого
поганого старика? Он ей в деды годится и практически уже мертвец. – Эта
несправедливость разрывала на куски его сердце. Зачем? Зачем такому досталась
Рафаэлла.
– Пока он жив, Алекс. Не пойму, что у нее на уме
относительно тебя. Хотя могу предположить, что она, прямо скажем, сама сбита с
толку. Сама не знает, как ей быть с тобой. А ты имей в виду, что живет она как
затворница. Джон Генри Филипс напрочь упрятал ее от любого общества на все эти
без малого пятнадцать лет. Сомневаюсь, чтобы ей выпадало встречаться с
настырными молодцеватыми юристами, заводить случайные романы. Возможно, я не права,
но скорее наоборот.
– По-моему, тоже. Господи! – Он сидел, вздыхая с
несчастным видом. – Что же теперь делать?
– Ты опять с ней встретишься?
Он подтвердил:
– Сегодня вечером. Она сказала, что ей надо
переговорить со мной.
И предположил, что она все ему расскажет. А дальше что?
Алекс осознал, глядя мимо матери в пространство, что Джон Генри Филипс может
прожить и еще двадцать лет – в ту пору Алексу будет под шестьдесят, Рафаэлле –
пятьдесят два. Вся жизнь уйдет на ожидание смерти этого старика.
– Что ты надумал? – тихонько спросила мать. Он не
сразу решился посмотреть матери в глаза.
– Ничего особо приятного. Пойми, – медленно начал
он, – я однажды увидел ее на ступенях близ их дома. Она плакала. Я думал о
ней изо дня в день, пока не повстречал вновь в самолете, летящем сюда. Мы
разговорились, и…
Он беспомощно взглянул на мать.
– Алекс, ты едва знаком с ней.
– Ты не права. Я все-таки с ней знаком. Кажется, будто
знаком ближе, чем с кем-либо. Мне понятны ее душа, ум и сердце. Понятны ее
чувства и ее одиночество. А теперь понятно, почему так. Ибо я понял кое-что
еще.
Теперь он посмотрел на мать взглядом долгим и упорным.
– Что понял, Алекс?
– Я ее люблю. Да, звучит как безумие, но – люблю.
– Не утверждай так. Слишком скоропалительно. Ты ее
почти совсем не знаешь.
– Нет, знаю. – И не стал продолжать. Вынул свою
кредитную карточку, чтобы рассчитаться, и сказал матери:
– Разберемся.
А Шарлотта Брэндон лишь закивала, в душе совершенно не
желая, чтоб это получилось.
Когда несколькими минутами позднее он прощался с ней на
Лексингтон-авеню, в его глазах можно было прочесть решимость. Наклонив голову
навстречу резкому ветру и деловито зашагав в северном направлении, он укрепился
в мысли, что ни за чем не постоит, чтобы добиться Рафаэллы, ничто его не
остановит. Никогда прежде не влекло его ни к одной женщине так, как к ней. И
его сражение за нее в самом начале. И сражение это Алекс Гейл не намеревался
проигрывать.
Глава 7
Вечером того же дня, без пяти одиннадцать, бодро пройдясь по
Мэдисон-авеню, Алекс Гейл свернул вправо на 76-ю улицу и вошел в «Карлейль».
Он заказал столик на двоих в кафе «Карлейль», твердо решив
поболтать часок с Рафаэллой, а потом насладиться полночной программой Бобби
Шорта. То была одна из славных приманок Нью-Йорка, и слушать его вместе с
Рафаэллой Алекс надеялся до поздней ночи. Он сдал пальто в гардероб и пошел к
своему столику, а после сидел минут десять, дожидаясь ее прихода. В четверть
двенадцатого начал тревожиться, а в одиннадцать тридцать – подумывать, не
позвонить ли ей в номер. Но было ясно, что делать этого нельзя. Тем более,
когда ты осведомлен о наличии у нее мужа. Алекс осознал, что надо дожидаться
ее, сидя спокойно и не поднимая шума.
