– Вот видите! – снова засмеялась она. – Ваша
фамилия не Брэндон.
– Это ее девичья фамилия. Мать зовут Шарлотта Брэндон
Гейл.
– Вон оно как. – Рафаэлла все смеялась, не могла,
глядя на него, не расхохотаться. – Вы всегда этакие байки рассказываете?
– Только совсем незнакомым людям. Кстати, волшебница, а
вас как зовут?
Он сознавал некоторую свою напористость, однако отчаянно
хотелось знать, кто же она такая. И преодолеть взаимную безымянность. Он желал
услышать, как ее зовут, где она живет, чтобы в том случае, если опять она
растворится в воздухе, удалось бы ее вновь отыскать. Она чуть помешкала с
ответом, потом улыбнулась и сказала:
– Рафаэлла.
Он в сомнении покачал головой, но продолжал улыбаться:
– Теперь это мне напоминает байку. Имя у вас не французское.
– Да, испанское. Я только наполовину француженка.
– А наполовину испанка?
Ее внешность подсказала ему, что это правда: иссиня-черные
волосы, черные глаза и фарфорово-белая кожа, такова, по его понятиям, и должна
быть испанка. Ему и в голову не пришло, что краски свои взяла она от
отца-француза.
– Да, наполовину испанка.
– На какую половину? По уму или по душе? – Вопрос
был серьезный, и она поморщилась, запнулась в поисках ответа.
– Трудно сказать. Сама не очень понимаю. Наверно, душа
французская, а ум испанский. Думаю, я подобна испанке не из особого
предпочтения, скорее по привычке. Пожалуй, весь жизненный уклад отзывается в
том, какова ты.
Алекс с подозрительным видом обернулся назад, потом,
наклонясь к ней, прошептал:
– Я не вижу никакой дуэньи. Она весело рассмеялась:
– Ой, здесь ее нет, но потом встретите!
– По-настоящему?
– Даже очень. Я если и бываю одна, то лишь в самолете.
– Это удивительно, даже интригует.
Захотелось спросить, сколько ей лет. Он предположил, что
двадцать пять или двадцать шесть, и был бы удивлен, если бы узнал, что ей
тридцать два года.
– Вы не против постоянных надзирательниц?
– Иногда. Но без них, наверно, чувствовала бы себя
вовсе непривычно. Я с этим выросла. Порой думаешь, что без опеки окажется
страшновато.
– Почему? – Она еще больше озадачила его. Уж до
того отличалась от всех знакомых ему женщин.
– Тогда некому будет защитить тебя, – сказала она
с полнейшей серьезностью.
– От кого защитить?
Прошло некоторое время, прежде чем она улыбнулась и вежливо
заявила:
– От людей вроде вас.
Ему ничего не оставалось, как ответить улыбкой, и довольно
долго они сидели рядом, каждый погрузясь в свои мысли и взаимные вопросы
относительно жизни друг друга. По прошествии времени она повернулась к нему с
большей заинтересованностью и оживлением во взгляде, чем можно было заметить
ранее.
– А зачем вы мне насочиняли про Шарлотту Брэндон?
Она никак не могла раскусить его, хоть он ей понравился,
вроде бы искренен, и добр, и забавен, и ярок, насколько она может судить. Но
вновь он с улыбкой отвечал:
– Поскольку это соответствует истине. Это моя мать,
так-то, Рафаэлла. Скажите, а вас действительно так зовут?
Она сдержанно кивнула в ответ:
– Действительно так. – Но не открыла своей
фамилии. Просто Рафаэлла. Ему это имя очень и очень приглянулось.
– В любом случае она мне мать. – Он указал на ее
портрет на задней стороне суперобложки, мирно поглядел на Рафаэллу, не
выпускавшую книгу из рук. – На вас она произвела бы наилучшее впечатление.
Она вправду замечательная. – Я в этом не сомневаюсь.
Но ей явно не верилось в истинность сказанного Алексом, и
тогда он лихо полез в свой пиджак, извлек тонкий черный бумажник, который год
назад преподнесла ему Кэ ко дню рождения. На нем были помещены те же буквы, что
и на черной сумочке Рафаэллы. «Гуччи». Он вынул из бумажника две фотографии с
помятыми уголками и молча протянул ей через пустующее сиденье. Стоило ей
взглянуть на них, и глаза ее вновь расширились. Одно фото совпадало с
помещенным на книге, а на втором была его мать, смеющаяся, и он, обнявший ее, а
с другого бока стояла его сестра вместе с Джорджем.
– Семейный портрет. Снимались в прошлом году. Сестра
моя, зять и мама. Ну, что теперь скажете?
Рафаэлла, послав Алексу улыбку, стала смотреть на него с
внезапным почтением.
– Ой, обязательно расскажите мне про нее! Ведь она
прелесть?
– Именно. И само собой, волшебница.
Он выпрямился во весь рост, засунул свои документы в карман
на спинке впереди расположенного кресла, пересел на соседнее место, совсем
рядом с ней.
– Вы, по-моему, тоже прелесть. Теперь, прежде чем
описывать мою маму, не заинтересую ли я вас предложением выпить перед ленчем?
Впервые стал он использовать свою мать, чтобы прельстить
женщину, ну да что тут такого. Ему нужно было как можно теснее познакомиться с
Рафаэллой, пока самолет не долетел до Нью-Йорка. Они проговорили следующие
четыре с половиной часа за фужерами белого вина и над заведомо несъедобным
ленчем, который оба съели и не заметили, ведя беседу про Париж, Рим, Мадрид,
про жизнь в Сан-Франциско, про книги, про людей и детей и про юстицию.
Рафаэлла узнала, что у него хорошенький викторианский домик,
которым он доволен. Он узнал о ее жизни в Испании, в Санта-Эухении, выслушал с
восторженным вниманием сказку о мире, который следовало бы датировать
несколькими столетиями ранее и о котором он даже понятия не имел. Она говорила
о столь горячо любимых ею детях, о сказках, которые им рассказывает, о своих
кузинах, смехотворных сплетнях в Испании по поводу такого уклада. Изложила ему
все, только не о Джоне Генри и не о нынешнем своем житье-бытье. Да и не жизнь
это, а мрачное, пустое существование, небытие. Не то чтоб Рафаэлла желала
скрыть это от него, просто самой не хотелось вспоминать сейчас об этом.
Когда стюардесса попросила наконец застегнуть привязные
ремни, оба напоминали детей, которым сказано, что праздник окончен и пора по
домам.
– Чем вы сейчас будете заняты?
Он уже знал, что Рафаэлле предстоит встретиться с матерью,
тетей, двумя кузинами, по всем испанским правилам, и что она будет проживать с
ними в нью-йоркском отеле.
– Сейчас? Встречусь с мамой в отеле. Они уже должны
быть там.
– Можно мне довезти вас на такси? Она отрицательно
покачала головой.
– Меня доставят. Собственно, – взгляд у нее стал
грустным, – мое исчезновение произойдет сразу по приземлении.
– По крайней мере помогу вам донести вещи. – Тон
был умоляющий.
