«Гамлетизированный поросенок» – очень подходило для Буденного.
Московский дом печати, находящийся в особняке Саввы Морозова невдалеке от Арбатской площади, был многими облюбован для времяпрепровождения. Имелись в этом доме уютные комнаты для интимных встреч, прекрасный ресторан, услужливые лакеи. Частенько появлялся в нем и Буденный, любивший побывать в компании газетного люда. Насколько я могу припомнить, такие встречи с Буденным в доме печати всегда заканчивались хоровым пением. Где-нибудь в дальней комнате вдруг взвивался тенор Буденного и вслед за ним тянулся нескладный хор мужских голосов. Неизменно после пения Буденный говорил журналистам: «Ну, и погано же вы поете, товарищи, не то, что у нас в армии». И почти с той же неизменностью добавлял: «Я, например, с самим Шаляпиным пел». И дальше следовал рассказ о том, как Шаляпин, в голодные времена в Москве, был приглашен в вагон Буденного и как они втроем – Буденный, Ворошилов и сам Шаляпин – пели волжские песни. «А когда Федор Иванович уходил, мы ему окорок запеченный в тесте преподнесли». В то голодное время это была немалая награда и, кажется, Ф. И. Шаляпин не раз вспоминал о ней.
Особенно же любит Буденный распевать песни о самом себе. Из его дома часто неслась залихватская песня, исполняемая многими мужскими голосами:
Никто пути пройденного у нас не отберет,
Мы конная Буденного, дивизия, вперед.
А когда эта песня в народном переложении отобразила перманентный полуголод в стране, то Буденный и новый ее вариант принял:
Товарищ Ворошилов, война ведь на носу,
А конная Буденного пошла на колбасу.
Распевал Буденный эту песню и восторженно вскрикивал: «Буденновская-то армия на колбасу! Вот ведь гады!» Слово «гады» в его лексиконе звучало похвалой.
Буденный долго представлялся мне явлением комическим и никаких особых чувств во мне не вызывал – ни любви, ни ненависти. Для моего тогдашнего умонастроения была характерной внутренняя обособленность от того мира, в котором протекала моя работа. Это еще не было отрицанием этого мира, а лишь подсознательным ощущением его случайности и ненужности… Модно было бы сказать, что я уже тогда был антикоммунистом, но это было бы модной неправдой. Для меня это был период нарастания сомнений, и если быть правдивым, то надо сказать, что искал я тогда средств сомнения эти рассеять и обрести безмятежную веру в то, что всё идет хорошо и так, как и следует ему идти. В том, что сомнения эти я не убил в себе, а привели они меня позже к крайнему, безграничному отрицанию коммунизма – очень мало моей заслуги. Просто жизнь обнажила язвы коммунистического бытия и заставила прозреть даже тех, кто прозрения не искал.
В какой-то мере этому моему прозрению способствовал и Буденный. Пока я видел его шумную жизнь, я мог воспринимать его в комическом плане. Но после выстрела…
Впрочем, об этом стоит рассказать более подробно, так как эпизод, завершившийся выстрелом в беззащитную женщину, – чингисхановщина в самой откровенной форме.
Буденный был женат. Его жена, простая казачка, боготворила своего Семена. Она прошла вместе с ним через гражданскую войну, и много ран на телах бойцов и командиров было перевязано ею в госпитале. После гражданской войны Буденный проявил жадную потребность к иной, более привлекательной жизни. Кутежи и женщины стали его потребностью. Жена со многим мирилась, надеясь, что ее Семен «перебродит». Потихоньку бегала в церковь в Брюсовском переулке молиться о муже. Иногда смирение сменялось в ней буйным протестом, и тогда разыгрывались некрасивые скандалы.
Однажды сердце Буденного было пленено кассиршей с Курского вокзала в Москве. Эта женщина впоследствии стала его женой. Увлечение оказалось серьезнее и длительнее всех бывших раньше. Жена Буденного стоически переносила и это очередное горе, пока сам Буденный не вызвал ее на открытый бунт. В зимний вечер, когда собралась очередная компания для кутежа, Буденный воспылал желанием показать друзьям свою возлюбленную и приказал адъютанту привезти ее в дом. Жена Буденного не смогла снести такого унижения. С бранью и плачем выбежала она из комнаты, а вслед за нею вышел бледный от ярости Буденный. До гостей донесся выстрел.
Убийство Буденным жены обнажило передо мною подлинное лицо Буденного. А когда после недельного домашнего ареста он снова появился, прощенный Сталиным, я уже видел в нем не столько комическое, сколько трагическое явление в нашей жизни. Ведь, в действительности, страшно жить в стране, где все это может происходить и где в маршалах ходит Буденный, а в вождях Сталин и Маленков.
На этом можно и покончить наш рассказ о Буденном. Черные усы – это подделка. Они уже давно поседели и выкрашены парикмахером. Сурово нахмуренный взгляд – обман, так как за суровостью проглядывает жалкий страх лишиться на старости лет высокого места. Золотое шитье маршальского мундира, золото и бриллианты орденов, – всё исходящее от него сияние, не может скрыть жалкого облика маршала-раба, впряженного в колесницу коммунистической диктатуры и состарившегося в этой упряжи».
Критика жестокая и, похоже, не вполне справедливая. Начнем с того, что от коневодства Буденного Сталин отнюдь не отстранил. Напротив, в 1947 году он назначил маршала заместителем министра сельского хозяйства по коневодству и коннозаводству. Значит, по крайней мере в этой сфере, деятельность Буденного Сталина устраивала. Тем более что в период коллективизации кормить лошадей действительно было нечем. Да и в мировую скорбь Семен Михайлович, я думаю, впадал не только по поводу мирового пролетариата и жертв землетрясения в Японии, но и в связи с судьбой родного крестьянства. Другое дело, что дальше пьяных слез эта скорбь не шла.
Насчет убийства Буденным его первой жены Соловьев явно передает не рассказ самого Семена Михайловича (не стал бы он таким хвалиться, даже в пьяном виде), а слухи, ходившие в столичной журналистской тусовке. Как мы убедимся дальше, дело со смертью первой буденновской жены Надежды Ивановны (девичья ее фамилия не выяснена до сих пор) достаточно темное, но наиболее вероятная версия ее гибели – это все-таки самоубийство. Официальная версия, дабы не обидеть Буденного, свела все дело к несчастному случаю, а молва – к убийству лихим командармом опостылевшей жены, мешавшей слиться в экстазе с любовницей. Но, как кажется, Семен Михайлович был недостаточно горяч, чтобы пристрелить жену в присутствии целой кучи народу. Да и нужды в этом не было – тогда развестись с женой было проще простого. А вот то, что самоубийству Надежды Ивановны предшествовал крупный скандал с мужем, представляется вполне вероятным. Здесь рассказ Соловьева вполне может отражать истину. Но, как мы убедимся далее, вторая жена Буденного была певицей Большого театра, а вовсе не кассиршей с Курского вокзала, хотя и родилась действительно в Курской губернии.
В то же время многое Соловьев, как кажется, подметил в Буденном верно. Семен Михайлович был болезненно тщеславен, на редкость косноязычен, плохо умел организовывать канцелярскую и штабную работу. Обладал не слишком широкой эрудицией и кругозором. Любил посидеть с друзьями по Первой конной, выпить, попеть песни. Армейскими делами всерьез уже не занимался. В общем, во многом соответствовал уровню анекдотов о самом себе. Только вот трусом Буденный не был. Он просто был хитрым и в житейском плане очень расчетливым человеком. Понимал, что выступать против Сталина – все равно что плевать против ветра. И покорно подписывал расстрельные приговоры. А когда приговоры касались его личных врагов, то, возможно, принимал их даже с энтузиазмом.
