«Это моя прабабушка. То же украшение есть еще на двух портретах, но они не здесь, и я не могу их показать. Они оба в Alte Pinakothek в Мюнхене».
«А само украшение?» Все мои дикие фантазии об украденной драгоценности, переместившейся на цирковое седло, а оттуда на мое плечо быстро расстались с жизнью от его ответа: «Тоже в Мюнхене. Большинство фамильных драгоценностей там. Вы их можете посмотреть когда-нибудь. Но тем временем, я надеюсь, Вы получите удовольствие оттого, что носите самое из них знаменитое. Это подарок царя, о нем рассказывали романтические, но наверняка не правдивые истории… Но романтиков не переубедишь, и украшение часто копируют».
«Обязательно когда-нибудь съезжу в Мюнхен посмотреть, — сказала я, когда мы повернули к выходу. — Но это правда замечательно! Спасибо большое за то, что Вы мне показали портрет, я буду ценить мой подарок еще больше, он будет напоминать мне о Зехштейне».
«Очень мило с Вашей стороны, дорогая. Не буду Вас задерживать. Вы, очевидно, хотите видеть своего человека. Но, может быть, Вы когда-нибудь доставите мне удовольствие и разрешите показать весь дворец? У нас тут еще есть несколько сокровищ, возможно, они Вас заинтересуют».
«С восхищением. Спасибо». Он проводил меня обратно в холл.
За большим столом писала седеющая женщина средних лет, перелистывала большую пачку бумаг, соединенных большой металлической скрепкой. Маленький ротик между двумя отвислыми щеками выглядел, как затаившийся осьминог меж камней. Я приняла ее за регистраторшу или экономку и удивилась, когда она, увидев меня перед графом, выходящей из северного крыла, приняла выражение не приветствия, а холодного удивления.
Мягкий голос графа сказал из-за моей спины: «А вот и ты, моя дорогая».
«Я была на кухне, ты меня искал?» Значит, это — графиня. Наверно, белая блузка и цветастый передник, подходящие для Аннализы, — ее жертва новому положению владелицы отеля. И она, и ее муж говорили по-английски, только голос у нее немного визгливый и возбужденный.
Она решила излить свое возбуждение на меня.
«Приходится следить за всем самой. Как поживаете? Надеюсь, Вам удобно. Боюсь, что с обслуживанием у нас сейчас все не так, как надо. Но здесь в деревне все делается труднее и труднее с каждым днем, даже с этими усовершенствованиями. Очень трудно с местной прислугой, а слуги из города не хотят жить в изоляции…»
Я вежливо слушала ее рассказ о неприятностях и бормотала что-то доброжелательное время от времени. То же самое я слышала много раз от владельцев отелей в собственной стране, но никогда это не преподносилось с такой обидой в голосе. Я уже задумалась, не предложить ли помощь в уборке кроватей.
Когда она, наконец, остановилась, я сказала:
«Но здесь очень красиво. И моя комната, и все место, и очень хорошо все содержится. Восхитительно посетить настоящий замок. Наверное, это было прекрасно в древние времена».
Твердые линии ее лица немного расслабились.
«Да, древние времена, боюсь, Вам кажется, что это очень давно…»
Граф сказал: «Я показывал миссис Марч портрет графини Марии».
«Да, боюсь, что лучших портретов здесь уже нет. Мы пытаемся жить как можно лучше способами, которые раньше казались невозможными. Все лучшее проходит…»
Я опять что-то пробормотала, уже совершенно несчастная от такой целеустремленной печали. Она, наверное, питается ею, и ничего ее так не разозлит, как улучшение положения. Таким людям надо обидеться, чтобы почувствовать себя живыми. Какой-то пережиток, боязнь вызвать на себя гнев ревнивых богов заставляет их бежать даже от намека на счастье. Трагедии им нравятся больше смеха, Лир больше Розалинды.
Я спросила: «А мой муж ничего не сообщал, графиня? Мы договаривались, что он, может быть, сегодня приедет».
«От мистера Марча? Да… Минуточку. Он прислал телеграмму. Вот она».
Она вручила мне телеграмму, которая, конечно, оказалась на немецком.
«Может быть, Вы ее переведете?»
«Тут только сказано, что, к сожалению, он должен отложить приезд. Но есть еще одна, на английском».
Во второй было написано: «Очень жаль не могу присоединиться но свяжусь люблю Льюис». Я уронила ее на стол. Серые глаза графини наблюдали меня с любопытством, я поняла, что мое лицо выражает беспредельное разочарование и взяла себя в руки.
«Какая жалость. Я думаю, он позвонит утром или даже вечером. Спасибо большое… Мне надо выйти и посмотреть, не идет ли мой юный друг. Еще раз благодарю Вас, граф». И я повернулась, чтобы уйти. Не имелось у меня сил объяснять графине что-нибудь про коня.
Но если она и собиралась продолжать разговор, муж не дал ей такой возможности.
«Ты говорила, у нас еще гость сегодня, моя дорогая? Кто он?»
«Еще англичанин. Какой-то мистер Элиот».
Слава богу, я уже повернулась к ним спиной и шла через холл, такого удивления я бы удержать не смогла. Считая часы до встречи с Льюисом, я забыла о его втором воплощении, хотя он и говорил, что, может быть, будет его использовать. Я остановилась, но притворилась, что споткнулась о ковер, и просто пошла дальше к дверям, не оборачиваясь, но и не спеша.
По дороге я услышала: «Он только что звонил. Он может поселиться в комнате (номер я не расслышала), она готова. Нужно сказать Джозефу, когда он вернется. — Она переключилась на немецкий, но, по-моему, я ее поняла. — Он не будет к ужину, не сказал, когда приедет, возможно, поздно».
Отпарывать украшения от седла оказалось легче, чем я думала. Я уселась с фонарем в конюшне на кучу сена с парой маленьких острых ножниц, которые обычно с собой возила. Я бы взяла его в комнату, где освещение значительно лучше, но некого было попросить его отнести, к тому же оно было не только очень тяжелым, но и сильно пахло лошадьми. Поэтому я сидела с фонарем в конюшне, а вокруг шуршала ее ночная жизнь. Слабо пришитые камни легко отпарывались. Тесьма с краю наполовину пришита, наполовину приклеена, от нее оставались следы, но, в общем, это неважно. Седло, сделанное из бледной кожи, когда-то было хорошим, но сильно обтрепалось.
Закончив, я опустила в карман горсть украшений и осмотрелась по сторонам, чтобы найти, куда бы безопасно повесить седло. Постоянный шорох в этой барочной конюшне порождался явно не воображением, и судя по всему не мышами. Старое оно или нет, оставлять седло на растерзание крысам я не собиралась. Единственный достаточно большой крючок сломался, я не верила, что найду что-нибудь в рабочем состоянии в подсобных помещениях, и не собиралась дожидаться Джозефа или искать что бы то ни было в темноте. Я подняла крышку и осторожно засунула его в зерно, оставила фонарь там, где взяла, и пошла встречать Тимоти.
Я вышла через арку на мост и остановилась у парапета. Надо мной возвышались башни и стены со штрихами желтых бойниц. Над мостом тень за тенью нависали сосновые леса, испускающие острые ночные запахи, а в долине слабо мерцали фермы. Еще один источник света — река — слабо мерцающей лентой скользила по долине и приникала к бледным камням моста. Откуда-то доносился звук падающей воды, но большая река молчала. Ночь была такой тихой, что, если бы пегий уже шел, я бы услышала стук его копыт. Тишину не нарушала даже цирковая музыка, ее слабое эхо отсекала скала. По равнине проехала машина, прошумела мотором, посветила фарами, но повернула, нет, мистер Элиот пока не едет.
