Вокруг нас носился бесцветный молчаливый ветер. Сквозь нас пролетало безымянное время, мирный день, который больше не превращался в сказки о Буденном, в боевой эскадрон, рвущийся в наступление. Потому что ты, деда, больше не пел военные песни, а бродил по дому понуро, чуть шевеля губами, все еще упрямо пытаясь припомнить самые главные, решительные слова, которые когда-то кричал всадникам. Ты не рассказывал про войну, а отмахивался, бормотал: «Давай как-нибудь потом!» – и смущенно молчал. Иногда ты часами неподвижно лежал на диване, в зеленоватой комнате с зашторенным окном, среди вороха непрочитанных газет, рассматривая боковину шифоньера, больше не надеясь услышать отзвуки того настоящего дня, превращенного в бой. В такие минуты можно было подумать, что ты окончательно и бесповоротно стал встревоженным старичком с жухлыми серыми волосами и рассеянными целлофановыми глазами без огонька-отблеска сабли.
«Смотри, что-то блестит на асфальте. Нет, это не фольга. И не всякая дрянь. Деда, это же чей-то потерянный ключ! На! Такого у тебя еще нет». – «Ну и пускай его лежит, брось!» – «Давай его подберем и прицепим к твоим ключам». – «Не надо нам его, это все лишнее, пойдем». Ты направился к сберкассе. Забыл погладить коричневую рубашку и зачем-то надел под нее синий галстук. Твое сердце билось размеренно и спокойно, не всхлипывая, не переходя на галоп. Без кавалерии возникла непривычная тишина дворов, нарушаемая простыми повседневными звуками: поскрипываниями форточек, гудками машин, грохотом мусоровоза и далекими выкриками школьников на футбольном поле.
«Деда! Смотри, ты пропустил: гайка. Ею можно что-нибудь закрутить, наладить и вернуть в строй». Но ты проходил мимо, не утруждаясь хлопнуть себя по карману в поисках очечника. Ты продолжал вслушиваться в незнакомое молчание мирного дня, который никуда не звал и ничего тебе не рассказывал. «Тогда давай купим лотерейных билетов на сдачу. Три штуки. Вдруг мы выиграем кофемолку или проигрыватель пластинок. Бабушка сначала не поверит. Скажет, что это пустяковина. А потом всплеснет руками и шепнет: “Прелесть!”» Но, не слушая, заплатив за свет, ты ссыпал в кошелек сдачу: несколько пятачков и двадцатикопеечные монеты.
Тетушки, как обычно, толпились неугомонной стайкой возле подъезда, с сумками наперевес. Они уже часа два выясняли, как же мать могла пойти на такое, согласилась отдать ребенка отцу. Тетушки шипели: «У, ехидна!» – и ничего не замечали вокруг. Но почему-то, поздоровавшись с тобой, деда, они умолкли, стали оборачиваться и внимательно наблюдали, как мы плетемся к остановке. Сизый сквозняк подворотен приносил на крыльях их тихий шепот: «Гляди-ка, совсем сдал Кузьмич! Ай-яй!»
Наверное, в ту осень мужики городка перестали ломаться и терять смысл. После выписки больше никто не звонил, не строчил в трубку жалобы, не спрашивал с надеждой: «Ты дома-то будешь?» К нам не присылали загулявших мужиков из серых домов возле железной дороги и тех, кто дерется и хулиганит в тесных заводских общежитиях рядом с прачечной. К нам перестали отправлять слесарей с опустошенными глазами, тяжело вздыхающих строителей, поломанных пенсионеров, которые не спят по ночам, а курят на балконах и смотрят вдаль. К нам больше не заходили, под предлогом одолжить до получки, а на самом деле, пошептать свои тайны, потерявшие смысл рабочие котельной, загрустивший чудак-художник, сосед дядя Леня, грузчики из молочного магазина.
Отлежавшись две недели на софе, как тебе и велела Марина Васильевна, однажды утром, деда, ты принялся сосредоточенно и хмуро носить с балкона на кухню жестянки с гвоздями и баночки от мармелада, звенящие, как огромные погремушки. Ты говорил: «Не мешайся». Ворчал: «Пойди, погуляй». Закрывшись, прибил к деревянному ящику с инструментами большой гвоздь, суетясь, смял его молотком, ударил по ногтю. Морщась, кряхтя, долго выпрямлял гвоздь, а потом выдирал из дерева плоскогубцами. Квартира пропахла ржавчиной, керосином, кремом для лыж. Ты, ворча, рылся на балконе, наконец отыскал две новенькие, завернутые в промасленную кальку железные скобы. И пыхтя, прибивал их, сминая молотком гвозди, куда-то спеша, не уговаривая и не нашептывая свои обычные просьбы плоскогубцам, молотку, деревянному ящику. Потом ты немного посидел на табуретке, вытер лоб закатанным рукавом байковой рубашки. И навесил на ящик с инструментами черный-пречерный, тяжелый замок. Два раза крутанул ключ. Клац-цац. Клац-цац-цац. Пробормотал: «Вот. Чтобы ничего не потерялось». Теперь все отвертки, стамески, пассатижи, а еще кусачки, баночки от мармеладных долек, набитые гвоздями, погремушки-жестянки с кусочками проволоки, петлями, гайками и загогулинами были заперты. «Деда, подожди, тут подлокотник кресла шатается. Давай его совсем отломим и потом приклеим обратно, вернем в строй». «Не, – бормотал ты, раздумывая о своем, – я уже закрыл инструменты. Отломится, тогда наладим». Ты прицепил ключ от ящика с инструментами к своей связке. Но почему-то не к тому колечку, где висели ключи от дома. А к другому. И ключ от ящика с инструментами затерялся среди безвестных, почерневших, маленьких и больших, зубастых и беззубых ключей и ключиков от чужого прошлого.
Мы его звали, а он делал вид, что не слышит. Тогда мы стали кричать громче, разрозненным, хриплым хором дворовых детей. А он, не оборачиваясь, стоял возле своего подъезда. Напялил незнакомое Какнивчемнебывало и внимательно вглядывался в сыроватый сумрак лестницы, пахнущий котами и плесенью. Тогда мы подумали, что это соревнование в упрямстве, кто кого. И, не сговариваясь, стали вопить до хрипоты. Так, что казалось: сейчас кровь брызнет из горла. И даже еще сильнее. Дядя Леня вышел на балкон, пробормотал что-то похожее на перепутанные шерстяные нитки. Постоял, осмотрел двор, покачал головой, качнулся и скрылся. Голуби сорвались с карнизов. Свинцовые омуты окон дрожали от наших криков, угрожая хлынуть множеством стеклянных брызг. Только Артем не обращал внимания, не отходил от своего подъезда, как привязанная у входа в магазин болонка. Его не заставило одуматься даже решительное, загребающее движение Славки-шпаны. И громкий визг Марины, превратившейся во вредину. Артем продолжал кого-то ждать, отвернувшись от нас. В новеньких серых брючках, в наглаженном шерстяном пиджачке, в накрахмаленной белой рубашке и даже с маленьким синим галстуком. Мы все еще надеялись, что выиграем, и рассматривали его издали. Он больше не был похож на Артема, которого мы знали, а казался незнакомым мальчиком из детского хора. Одним из тех аккуратных детей с талантом, которые старательно, тоненькими голосками, тараторят в телевизоре праздничную бодрую песню. Он был коротко, по-новому подстрижен. Кто-то тщательно причесал и разделил его волосы на точный, ровный пробор. И мы, пошептавшись, решили, что мамаша, визгливая учительница младших классов, на каждом шагу превращающаяся в птицу гнева, собралась вести Артема на прослушивание в музыкальную школу. «Колотить в барабаны», – пошутил Славка. «Или дуть в похоронную трубу», – пискнул рыжий Леня, чтобы всем понравилось. Мы посмеивались, а Артем стоял у подъезда, с нетерпением вглядываясь в сумрак приоткрытой двери. Теперь нам стало ясно, что на самом деле ему очень неловко в шерстяном пиджаке с подвернутыми рукавами, в брючках на вырост, с наскоро подшитыми внутрь штанинами, от которых за версту пахнет трикотажным отделом универмага. Мы представили, как мамаша в громоздких очках заставляла его все это надеть. И он покорно натягивал хрустящую накрахмаленную рубашку, воротник которой тут же врезался ему в шею. А потом, под присмотром двух колючих глаз, застегивал новенький ремень на брюках, вынимал из коробки жесткие ботинки и бережно зашнуровывал их в коридоре. Мы сразу почувствовали себя уютнее в растянутых кофтах, застиранных юбках, залатанных кое-где байковых рубашках. Мы звали его, резко и отрывисто, требуя подчиниться и подойти. Он продолжал делать вид, что не слышит. Тогда мы угадали: он больше не может запросто подбежать к нам в этом новеньком костюмчике, превращающем его в кого-то другого, не может, как прежде, пнуть ногой камень, зачерпнуть горсть песка, оторвать шип боярышника и расшатать хромую Светкину лазалку. Он ждет мамашу, боится прослушивания, вжимает голову в плечи и хочет убежать в сырой сумрак подъезда. Почувствовав его слабость, смущение и неловкость, мы поняли, что победили, и медленно побрели в наступление, с удовольствием замечая лиловые пятна на его щеках. Впереди всех, пиная пыль, надвигался Славка-шпана, громко высмеивая синий галстучек и похоронную трубу. Рыжий Леня спрашивал через весь двор, не собирается ли Артем выступить на концерте самодеятельности в доме культуры. Они поддразнивали мастерски, наперебой, ожидая любой незначительный повод начать войну. Чтобы можно было подбежать, сильно и резко толкнуть этого незнакомого мальчика в плечо. А потом заломить ему руку за спину, выкрутить запястье, хорошенько попытать, как военнопленного. И все разведать.
