От толпы отделился сероглазый тараканчик, был он еще молод, небрит, по всему видно, новичок на службе и поэтому не утратил дружелюбие, не окончательно залил себя в черную хитиновую униформу. Повиливая перед Инкой узкими бедрами и тугими подтянутыми ягодицами, он шел вразвалочку, как-то боком, широкими, тяжелыми шагами, наверное, он старательно маскировался под матерого вояку, но его незамысловатая, нерадивая мимикрия вызывала только улыбку. Вот уже тревожно щелкнул замок, бронированная дверь пропела последний раз Инке вслед скрипучую, жалобную песнь и выпустила ее на волю. Выглянув резко из темноты коридора на свет дневной, мужичок сощурился и от этого на мгновение утерял всю служебную древесину с лица, стало видно, что он совсем еще молодой паренек с мягкими, ни разу не бритыми волосиками на подбородке. Глотнув свежего воздуха и ощутив себя снова на свободе живой и здоровой, Инка перехватила ласковый взгляд парня. Она приблизилась на неприличное расстояние к хитину его куртки, к его затянутому до треска ремню и, выгодно выставив колено вперед, наконец задала мучивший вопрос: что вообще все это значит, где сотрудники и не стряслось ли чего с фирмой?
Паренек сначала смутился, на щеках его разлились два пунцовых озерца, но потом он нахохлился, расправил спину и попытался объяснить. Говорил он с трудом, долго и кропотливо подбирая слова, словно изъяснялся на иноземном, но недавно освоенном языке. Но, несмотря на его сбивчивый рассказ, Инкины глазенки все более округлялись, тревожно увлажнялись, растерянно бегали и метались. Крохи, шелуху, неказисто подклеенные друг к другу, раскуроченные, лишенные ударений и блеска слова тараканчика приходилось очищать, промывать, лечить, полировать, а потом уж переводить на понятный и привычный для Инки язык. Те скудные, обрывочные факты, которые ей удалось расшифровать, понять и домыслить, развернулись в ее сознании в виде трагических, полных страдания, слез и боли картин, что достойны кисти ведущих живописцев и резца лучших скульпторов мира.
Песнь о затонувшем корабле
Как всегда торжественно вплывал «Атлантис» в новое рабочее утро, только что ушел мойщик окон, стекла переливались радугами шампуня, искрили алмазами, и зеленый козырек не отставал, поблескивал, начищенный, дразнил серые, тусклые тучи. Не спеша отворялась дверь, камера придирчиво осматривала служащих, охранник прилежно фиксировал в тетрадке время прихода. Команда постепенно собиралась, все кое-как дошли, доехали, доковыляли. Многие старательные работники поспели вовремя и вошли на борт степенно, а растяпы, опоздавшие на три минутки, унижались до бега, а потом, задыхаясь, цедили сослуживцам приветствия и сбивчиво, с одышкой отвечали на нетерпеливые звонки. Зашумело все, ожило в конторе. Осторожно, покачиваясь на ходу, «Атлантис»-бриг расправлял паруса, плавно набирал скорость и ловил попутный ветер, чтобы поскорее достичь новых богатых земель. Писсаридзе в своем кубрике с надеждой всматривался в сторону горизонта, предвкушая богатые дары от окутанных дымкой и еще неразличимых земель. Он старался не думать о тревожном, оттолкнулся, как от берега, от забот и неприятностей. И утро это было еще вчера. В общем, ничего примечательного не произошло, никакое знамение или накладка не отметили новый день, и отплытие прошло, как всегда, успешно: постепенно стих шум, и через каких-то пятнадцать минут вымуштрованная команда уже слаженно, тихо и энергично трудилась, каждый винтиком в мощном, многосильном двигателе. Вкалывали молча, на ходу внимательно наблюдали за посторонними звуками и фразами, что проносились в различных уголках офиса. Всем было интересно, что стряслось с Инкой, почему ее еще нет на месте и какие последствия повлечет визит грызуна со зловещим удостоверением. Набрались терпения и ждали, что будет дальше. В воздухе металось возбужденное, радостное торжество, все чувствовали себя веско и уверенно по сравнению с Инкой, все высокомерно сочувствовали ей, свысока покачивали головами и не одобряли. И от этого настроение в конторе было, как никогда, позитивное, приподнятое.
Около одиннадцати стих ритуальный марш по клавишам под пальцами секретарши, она птичкой встрепенулась, сорвалась с места и полетела, легкая и гибкая, в кабинет Писсаридзе: насвистеть, кто к этому времени пришел, кто опоздал и какие слышны разговоры. Писсаридзе пребывал в утомленном спокойствии. Его ярость накалилась до предела глубоко заполночь, он метался среди домашнего уюта, швырял на пол подушки и пуфики с диванчика. Встревоженные жена и дочери хныкали, бились в запертую дверь и просили впустить, сплетая в тугую косу густые грузинские придыхания, секущиеся русские вихри и редкие волосенки древних наречий. Теперь светило грузинских путешественников утопал в бордовом кресле на шкуре барана, плевал в потолок дым с крупицами табака, утомленно поглаживал бедро секретарши, услаждая слух офисными сплетнями. Немного оживившись, Писсаридзе пухлыми, сытыми пальцами выловил из ящика стола еще сигарету, по традиции не предложил секретарше, дождался, пока она услужливо чиркнет зажигалкой, и, пыхнув в потолок, загудел:
– Наша Инка обнаглэла, ищ-щ-щь, что о себе представляет. Из нее слова живого не вытянешь, улыбки не дождешься. Уже двенадцатый час, ее все нет. Охамэла. Уволю ее сегодняшним днем, посмотрим, как она запоет и что сплящет.
Секретарша была сильно огорчена нетерпеливым, жалящим разочарованием недосмотревшей сериал женщины: Инкин стол – по соседству, девчонку видно как на ладони. С увольнением Инки жизнь секретарши резко пустела, теряла много острых минут и восторгов. Но секретарша Лана была девушка не раз стреляная, наученная жизнью, она ни слова не проронила, не высказалась «за» или «против». Соблюдая форму конторы, она позволила хозяину насладиться неробкой округлостью бедра и, утомленно выписывая задом знаки бесконечности, удалилась. Писсаридзе, томно провожая все то, что так туго было затянуто в короткое шерстяное платье, опал в кресле и предался мечтам, потом он сладко вздремнул, как любой, кто провел ночь без сна, на нервах и ножах. Плаванье шло удачно, корабль, не уклоняясь от курса, несся на всех парусах в открытом море бизнеса, завоевывая сердца клиентов и пополняя запасы валюты в трюме. Соседняя пекарня испустила в небо аромат ванили и жженого сахара, а значит, приближался полдень. Деловито перебрасываясь словцом-другим, команда слаженно и самоотверженно трудилась, коллективно гордая тем, что есть где трудиться и на кого. Все ждали в этом месяце скудную горстку премиальных и даже попрыгунчик-грызун не мог омрачить это напряженное, трепетное ожидание. В общем, склонили головы, уперлись в экраны, выстукивали быстрыми пальчиками бодрые танго – вкалывали как миленькие, и корабль плыл, устремленный к горизонту.
Потом в проходной «Атлантиса» стало что-то происходить, все отчетливей слышалась непрекращаемая возня, а вслед за тем стали доноситься препирательства. Писсаридзе нервно поежился: «Ну что еще, нэт покоя». Менеджеры многозначительно переглянулись: «Неужели Инка прикатила с опозданием в четыре часа, вот дуреха-то».
Возня в проходной усиливалась, кажется, что-то легонько стукнуло и еще разок, послышался уже громкий стук, а потом и настоящий гром. Когда гром и грохот достигли такой силы, что служащие посчитали приличным выглянуть в коридор из закутков офиса, они увидели нечто, запоминающееся на всю жизнь, страшное и торжественное. В распахнутую дверь «Атлантиса», как в огромную пробоину, с улицы парами врывались люди в черных масках и с автоматами. Точные, обдуманные и гневные движения придавали им сходство с хищными животными, какими именно, некогда было определять, так молниеносно и слаженно врывались они в «Атлантис». Хищников было так много, что помещение они забили битком. И, увы, было очевидно, что пришельцы мрачного вида уж точно явились не искать отдыха и покоя, они знали, что хотели, и времени не теряли. Вот уже двое выводят с заломленными за спину руками из кабинета испуганного и пристыженного Писсаридзе, его замасленные глазки бегают, и он судорожно соображает, как отвертеться. Следом волокут рыдающую секретаршу, она бьется, как большая очумевшая рыбина. Все это явилось онемевшей команде «Атлантиса» как кошмарный сон, и стало ясно: происходит что-то непоправимое и бесповоротное, жестоко проводящее черту между сегодняшним и завтрашним утром. В кабинете хозяина крутился полк людей в черных масках: двигали мебель, вырывали ящики, взламывали запертые дверцы тумбочек и настенных шкафов, опечатывали компьютер, снимали на любительскую кинокамеру какие-то пакетики, разложенные на столе. Остальные бодрые люди в масках, увы, двинулись ловить служащих и вязать им руки за спиной. Уже визжала бухгалтер, в перекошенной юбке, в пиджаке с отодранными пуговицами ее тащили к выходу, а она, ничего не понимая, упиралась ногами во все, что попадалось на пути: в стол вахтера, в ножки тумбочки с самодельными кубками и медалями за отличную работу фирмы. По офису расползлось обреченное: «Ребят, у нас пробоина, мы тонем, мы стремительно идем ко дну…» Команда сбилась в дальней комнатке-буфете, все в панике жались к подоконнику, пытались открыть окно, но вылезти и скрыться успел только системный администратор Саша. Потом искали, нет ли где двери, тоненькой стеночки – выломать и юркнуть в соседнее помещение, пусть даже в подвал. Потом, отчаявшись, прикладывали ухо к стеклянной двери, прислушивались к разгулу стихии: к шагам и грохоту падающей мебели, к шуршанию бумаг, к хриплым, резким высказываниям и, наконец, неумолимо приближающимся шагам не одной, не двух пар ног в стоптанных башмаках.
