Молодой лейтенант выскочил из окопа, поднял револьвер и закричал своим ополченцам.. закричал… не разбери какую радость он там кричит – далеко. Но, наверное, призывает подняться в штыковую, за Его Величество, храбрецы, мол, добьем гадину… Повернулся к своим спиной, понесся, револьвер картинно держит над головой. Один из чудом доживших до этого момента ополченцев вылез из траншеи… за ним второй… робким зигзагом бегут они за командиром.
Дурак.
В смысле, лейтенант.
От-т… теперь еще и мертвый дурак. Схлопотал свое. Двое ополченцев легли рядом с ним, но не убиты, нет. Просто сообразили, что лежа отползать в окопы куда как безопаснее, чем возвращаться туда в полный рост.
«Молодцы, ребята, – мысленно похвалил их Рэм, – может, побережет вас война, таких вот умненьких. Урыла бы вас штурмовая пехота федератов в один миг. Схарчила бы и не заметила. Но нынче она и сама устала драться. Вялые какие-то…»
Бой догорал. Главную роль играли пулеметные расчеты и снайперы: они все еще молотили по отступающему неприятелю, и маленьких фигурок, уже не пятящихся, а просто бегущих, становилось меньше, меньше. Наверное, кто-то из южан затаился, подождет новой атаки, а если ее не будет, то – ночной темноты, чтобы с нею потихоньку отползти к своим…
Издалека бухала самоходка, прикрывая отступающую пехоту. Но самоходка ближе не сунется: она для штурмовых дел непригодна Дрянь машина, полуоткрытые борта, полностью открытая корма, сверху тоже никакой защиты. Почитай, спереди только и есть надежный броневой щит. Ежели подъедет поближе, пушкарей перещелкают за здорово живешь. Нет, кончено.
Рэм устало сел на дно окопа. Вынул курево. Папирос вот уж месяц к ним не завозили. Дрянью какой приходится дымить! Самосад крестьянский, крепость у него такая, что слезы из глаз брызжут. Да и тот, правду сказать, хрен достанешь… Вынул агитационную листовку южан: «Каждому сдавшемуся солдату мы гарантируем горячую пищу, новую одежду и скорое возвращение к своей семье…» – ну да, разумеется, особенно когда им самим жрать нечего… За хранение таких листовок военная полиция хватала без разговоров и отправляла под трибунал. Рэм не торопясь оторвал от листовки широкую бумажную ленту и положил оставшееся в карман. Соорудил самокрутку, щедро сыпанул табачка Сегодня можно не экономить. Щелкнул трофейной зажигалкой со значком республиканской гвардии южан – короной, разрубленной мечом. За хранение такой зажигалки военная полиция без разговоров ставила к стенке. И уже хотел было затянуться, да спохватился:
– Ой! Извини меня, девочка, забыл. Прости дурака, виновен.
И он вновь поцеловал «Дурехи». От души, с чувством.
– Спасибо, милая. Ты сегодня молодец. Поработала на славу. Видела, какого мы с тобой зверя завалили? У-у, монстрище… Куда я без тебя, радость моя? Куда я без тебя…
Перед умственным взором Рэма неожиданно появилось лицо Даны. Он закрыл глаза. Вот она стоит у окна и машет ему рукой. Вот она прыгает на кровати в ночной рубашке. Вот она… «Родная моя, свет мой, чудесное эфирное создание…» Рэм мысленно потянулся к ней.
Нет! Не сейчас.
Он затянулся. Еще разок, со всей дури, так, чтобы из глаз не слезы катились, а искры сыпались… О! Вот же дерьмо сушеное!
…За весь день федераты больше ни разу не сунулись. Только их самолет-разведчик летал над окопами и время от времени постреливал из бортовых пулеметов.
Уже в сумерках секция истребителей развела в землянке костер. Впрочем, секцией она оставалась только по названию – Рэм с Фильшем да еще раненый Козел. Сидит, баюкает левую руку, висящую на перевязи. Пулей его зацепило, и теперь он дожидался темноты, чтобы тихо-мирно уйти в санитарную роту, а оттуда, если повезет, отправиться в госпиталь. Капрала Ваду вместе с его вторым номером, Белым, убило бомбой в самом начале боя. Там хоронить-то нечего – ошметки. А вот «Ледоруб» их целехонек, ни ствол, ни приклад осколками не посекло. Теперь лежит-полеживает у ног Козла Кому-то теперь достанется?
Дэк жив-здоров, ни царапины, да он убрел куда-то.
Зато к истребителям прибился седоусый дядька-ополченец лет сорока пяти. За день он остался один-одинешенек от всей своей секции. Не будь дурак, он без затей пошуровал в ранцах у мертвецов и теперь щедро выдал на общий котел крупы, солонины, чая…
Хорошо. Тихо. Все сыты.
Фильш крупными стежками латает штанину. Руки бы ему оторвать за такую работу! Сразу видно: иголку с ниткой он до армии в руках не держал. Вот Фильш поворачивается к Рэму:
– Ты мне все объяснил, Рэм Я даже понял, зачем меня было за волосы таскать и по челюсти бить. Я не дурак, я быстро соображаю. Одно ты мне растолкуй: если ты с первой позиции броню пробить не мог, зачем же тогда стрелял? Это ж лишний расход боезапаса, а у нас и без того…
Рэм, спокойный вежливый Рэм, само терпение – больше никто хонтийца во вторых номерах не терпел – отвечает ему:
– Я стрелял, чтобы они нас заметили, нашли и убили.
А потом добавляет, заметив удивленный взгляд Фильша:
– «Убили» бы, понятно, чуть позже, чем мы оттуда уберемся. На три чиха позже, скажем так… А убив, не ждали бы нашего появления тут же, неподалеку, на новой позиции.
– Сложновато выходит.
– Ничего, еще разберешься…
Тут в землянку входит Дэк. Улыбается.
– Три мертвеца, а еще двое танкистов как-то ушли. Плохо вы, пехота, по ним палили!
– Это ты о чем? – удивленно спросил ополченец.
– Да о танке подбитом Ходил туда. Недострелили вы их, стрелки фиговы.
–......! – ответил ополченец.
– Правильно. Хрен с ними. А я вот добыл там кое-какой припас. В спешке они из машины своей выметывались…
Он выкладывает на крышку от гранатного ящика круглый каравай серого хлеба, нож с силуэтом танка на рукоятке, журнал с голыми шлюхами, ополовиненную пачку хороших офицерских папирос, офицерские же ботинки, снятые с трупа, и маленькую серебряную коробочку с нюхательным сыром.
– Хлеб – всем. Режь, пехота. Ботинки – мне, не заглядывайтесь. Баб – Козлу, он любит похабель. Ножик пусть забирает Рэм, у него там зажигалочка вражья заначена, к ней в пару пойдет. Курево опять же всем… Э! Не так быстро… с-суки… мне только одна досталась… ладно. Сыр ты, Фильш, получишь, должен же тебе быть особенный подарочек, ты же наш, истребитель, хоть и редкий придурок. Сырейницу серебряную я опять же себе забираю, без ссоры, без спору.
Аромат хлеба – не сухарей каких-нибудь, а настоящего хлеба, – бьет Рэму по ноздрям. Так бьет, словно вся исчезнувшая, укатившаяся далеко за горизонт довоенная жизнь явилась к Рэму и коротким прямым пытается отправить его в нокаут.
Хлеб вмиг исчезает. Его даже не резали, его просто рвали.
– Дэк, – спрашивает Рэм, – ты небось вкруг подбитого «Урагана» прошелся и внутрь залез?
– Откуда бы я иначе барахлишко-то притащил бы?
