Кип лежит на спине. Его волосы разметались, глаза закрыты от
яркого солнца, и он кажется удивительно беззащитным сейчас. В нем чувствуется
робость. Когда он принимает такую позу, то больше похож на мифическое существо,
чем на человеческое. Хана сидит рядом, уже почти высушив свои темные волосы. В
такие моменты он рассказывает ей о семье и о брате в тюрьме.
Он садится, перебрасывает волосы вперед и начинает вытирать
их полотенцем по всей длине
[86]
. А она, глядя на него в эти мгновения,
представляет себе всех мужчин Азии, их такие же неторопливые движения, как у
него, их спокойную, неспешную цивилизацию. Он говорит о священных воинах, а она
ощущает, что он – один из них, суровый и видимый, останавливающийся только в
эти редкие минуты, когда ярко светит солнце, когда он может быть беззаботным и
неофициальным.
Его голова теперь откинута к столу, и солнце сушит волосы,
которые рассыпались, напоминая колосья, перевесившиеся через край соломенной
корзинки странно-забавной формы.
Хотя он из Азии, но в последние годы, в войну, словно бы
приобрел английских родителей и, как подобает послушному сыну, следует их
правилам.
– А мой старший брат считает меня дураком за то, что я
доверяю англичанам. – Кип поворачивается к ней, в глазах поблескивают отражения
солнечного дня. – Брат говорит: «Когда-нибудь у тебя откроются глаза». Азия все
еще несвободный континент, и мой брат в ужасе от того, как легко мы бросаемся в
войны, в которые ввязываются англичане. Мы всегда спорили с ним, потому что не
сходились во мнениях. Он все время повторял: «Когда-нибудь у тебя откроются
глаза».
Сапер произносит это, подражая разговорной манере брата. Его
глаза плотно закрыты.
– Я возражаю ему, например, так: Япония – часть Азии, а
ведь известно, сколь жестоко японцы обращались с сикхами в Малайе. Но мой брат
словно не слышит этого. Он твердит, что англичане и теперь вешают сикхов,
которые выступают за независимость.
Она отворачивается от него, прижав сложенные руки к груди.
Опять вражда, вечная вражда в мире. Нескончаемая. Непреходящая… Она идет в дом,
в его прохладу и темноту, чтобы посидеть с англичанином.
Ночью, когда она распускает пучок его прически, этот мужчина
становится похож совсем на другое созвездие, руки тысячью экваторов раскиданы
по подушке, волны его волос качают ее в его объятиях. Она держит в руках
индийскую богиню, пшеницу и ленты. Когда он наклоняется над ней, волосы
струятся вниз. Она может обмотать ими свое запястье. Когда он двигается, она не
закрывает глаза и видит в темноте палатки, как вспыхивают то там, то сям
маленькие электрические искорки в его волосах.
Кип всегда двигается не наобум, а вступая в отношения с
чем-нибудь: стенами, зелеными изгородями, террасой. Он бегло просматривает все
окружающее пространство. Даже глядя на Хану, он видит детали ее исхудавшего
облика не сами по себе, а на фоне пейзажа за ней. Так же он наблюдает и за
полетом коноплянки, охватывая вниманием не только птичку, но и в широких рамках
то пространство, в середине которого она трепещет, поднявшись в воздух. Он прошел
всю Италию, очищая ее от мин, и глаза его повсюду стремились замечать все
предметы – кроме того, что было живым и недолговечным.
Единственное, к чему он никогда не присматривался, – это к
самому себе. Кипа не интересовала ни его расплывчатая тень в сумерках, ни
собственная рука, протянувшаяся к спинке кровати, ни его отражение в окне, ни
то, что они о нем подумают. За годы войны он понял, убедился, выучил наизусть:
единственно и абсолютно надежный и безопасный предмет – он сам.
Он проводит вечера с англичанином, который напоминает ему
ель, виденную в Англии, в саду лорда Суффолка на краю утеса, смотрящего на
Бристольский залив. У этой ели была больная ветка, тяжелая от старости. Ее
поддерживало, как подпорка, другое дерево. Ель стояла там, будто страж, и,
несмотря на дряхлость, угрюмость, корявую кору, в ней чувствовалось внутреннее
благородство, словно она помнила, кому обязана этой поддержкой.
У него нет никаких зеркал, а тюрбан свой на голове он
укладывает в саду, глядя на мошек на деревьях. Он заметил у Ханы пряди со
следами хирургических ножниц. Ему знакомо ее дыхание, когда она кладет голову
ему на грудь, на ключицу, где кость делает кожу немного светлее. Но она думает,
что если спросит его, какого цвета у нее глаза, он не сможет ответить, хотя и
обожает ее. Он засмеется и попытается угадать, но если она, черноглазая,
закроет глаза и скажет, что они зеленые, он поверит ей. Он может внимательно
смотреть в глаза, но не отмечать, какого они цвета. И пища, которую он ест, для
него больше средство к существованию, чем что-то особенное, имеющее вкус или
температуру, аромат или аппетитный внешний вид.
Когда кто-то говорит, он смотрит на губы, а не на глаза и их
цвет, который, как ему кажется, постоянно меняется в зависимости от освещения в
комнате или времени суток. Ему нравится определять характер по губам. Он
считает, что губы открывают некоторые интересные черты характера из всего
спектра личности собеседника – от самодовольства до неуверенности. У
бессердечного они темнее, а у нежного светлее… А вот по глазам этого не понять.
По глазам можно составить себе неправильное мнение о человеке и обмануться. Он
собирает все впечатления, как частички изменяющейся гармонии. Он видит Хану в
разное время и в разных местах, когда у нее меняется голос, или настроение, или
даже красота – похоже на то, как силы морской пучины убаюкивают спасательную
шлюпку или властно распоряжаются ее судьбой.
* * *
У них появился обычай вставать с зарей и обедать при
последнем дневном свете. По вечерам зажигали только одну свечу перед постелью
английского пациента или лампу, наполовину наполненную керосином, если
Караваджо удавалось добыть его. Но коридоры и другие комнаты лежали во мраке,
словно захороненный город. Обитатели виллы привыкли ходить в темноте, с
вытянутыми руками, на ощупь определяя свой путь. «Нет больше света. Нет больше
цвета», – часто напевает в такие минуты Хана. С привычкой Кипа прыгать по
ступенькам, опираясь одной рукой на перила, надо кончать. Она представила, как
он в очередной раз поднимает ногу и случайно попадает в живот Караваджо,
который возвращается домой.
* * *
Хана задула свечу в комнате английского пациента на час
раньше обычного. Сняла свои теннисные туфли, расстегнула платье на шее, потому
что очень жарко, закатала до локтей рукава. Милый беспорядок.
На главном этаже этого крыла здания, кроме кухни, библиотеки
и разрушенной часовни, имеется еще застекленный внутренний дворик. Четыре
стеклянные стены и стеклянная дверь, через которую можно попасть туда, где есть
закрытый колодец и полки с засохшими растениями, которые когда-то буйно цвели в
теплой комнате. Этот внутренний дворик все больше и больше напоминал ей
какую-нибудь книгу, раскрытую в том месте, где между страницами лежит
засушенный цветок, или что-то такое, на что можно бросить вскользь взгляд,
проходя мимо, но никогда не обязательно заходить.
