– До свидания.
Он вернулся к грузовику. Она продолжала чувствовать на шее
влажность его руки, словно капельки крови от пореза лезвием.
* * *
Она обхватывает руками подушку, помещает ее себе на колени и
прикрывается ею, словно щитом.
– Если ты захочешь заниматься со мной любовью, я не
смогу лгать об этом. Если я захочу заниматься с тобой любовью, я опять же не
смогу лгать об этом.
Она придвигает подушку к сердцу, будто хочет закрыть его,
чтобы не дать ему вырваться наружу.
– Что ты больше всего ненавидишь?
– Ложь. А ты?
– Собственничество, – говорит он. – Когда ты уйдешь,
забудь меня.
Она отбрасывает подушку и бьет его кулаком по лицу. Удар
приходится по скуле, как раз под глазом. Затем она одевается и уходит.
Каждый день, вернувшись домой, он смотрит на себя в зеркало.
Его волнует не столько синяк, сколько собственное лицо, словно он видит его
впервые. Длинные брови, которых он раньше не замечал, пробивающаяся седина в
соломенных волосах. Он давно уже не рассматривал себя так в зеркале. Да,
действительно, длинные брови.
* * *
Он не может жить без нее.
Когда он не в пустыне с Мэдоксом и не в арабских библиотеках
с Берманном, они встречаются в парке Гроппи, возле залитых водой сливовых
деревьев. Она чувствует себя здесь счастливой. Она – дитя зеленых лесов и
папоротников, ей явно не хватает воды. А для него это обилие зелени напоминает
карнавал.
Из парка Гроппи дугообразным маршрутом они направляются в
старый город, Южный Каир, на рынки, куда ходят не многие европейцы. В его
комнате все стены увешаны картами. Несмотря на его попытки как-то обставить это
жилище, оно все равно больше напоминает походный лагерь, нежели жилую комнату.
Они лежат в объятиях друг друга, ветерок от вентилятора
обдувает их. Все утро он работал с Берманном в археологическом музее, стараясь
соединить арабские тексты и описания европейцев, чтобы найти отголоски,
совпадения, изменения названий – от Геродота до «Китаб аль Кануш», где оазис
назвали Зерзурой по имени женщины из каравана, купающейся в пустыне. И там было
такое же мелькание слабых теней от вентилятора. А здесь они обмениваются
воспоминаниями из детства, говорят о шраме, об искусстве поцелуя.
– Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, что мне делать!
Как я могу любить тебя? Это сведет его с ума.
Она постоянно бьет его.
То она идет с тарелкой в руках и вдруг запускает ее в него,
поранив ему голову; по соломенным волосам льется струйка крови. То вилкой
протыкает его плечо, оставляя следы, которые врач принимает за укус лисы. Синяк
под глазом меняет цвет – от ярко-фиолетового до темно-коричневого.
Прежде чем обнять ее, он смотрит, чтобы рядом не было
колющих и режущих предметов. На людях в ее присутствии ему приходится
выкручиваться и объяснять, откуда взялся очередной синяк на лице, или почему
забинтована голова, или что за рубец на руке замазан йодом. И он старается изо
всех сил, говорит, что такси резко затормозило, и он ударился о стекло, или что
по руке случайно пришелся удар кнута, или придумывает что-нибудь еще. Мэдокс
был не на шутку обеспокоен столь внезапно захлестнувшей его полосой невезения. Она
же просто усмехалась его неумелым отговоркам. «Может, это от возраста, а может,
ему нужны очки», – говорил ее муж, слегка подталкивая Мэдокса локтем. «А может,
у него появилась женщина, – ехидничала она. – Посмотрите, разве это не похоже
на укус или царапину от ногтей?»
«Это скорпион, – говорил он. – Андроктонус аустралис.»
* * *
Открытка, на которой аккуратным почерком написано:
«Я не могу прожить и дня, коль не увижу вновь тебя.
Все для меня теряет смысл, коль не увижу вновь тебя.
И это не просто слова.
Это то, что я чувствую всегда.»
На ней нет ни даты, ни подписи.
* * *
Иногда, когда ей удается провести с ним целую ночь, они
просыпаются от голосов на трех городских минаретах, которые начинают призывать
правоверных мусульман к молитве на заре. Он провожает ее домой. По пути из
Южного Каира до отеля, где она живет, они проходят через рынок, где продают
индиго. Мелодичные возгласы муэдзинов
[64]
стрелами врезаются в воздух, сменяя
друг друга; один минарет отвечает другому, как бы обмениваясь репликами в разговорах
об этих двух грешниках, которые холодным утром идут по улицам святого города,
напоенным запахами древесного угля и гашиша. Грешники в святом городе.
* * *
Он смахивает рукой тарелки и стаканы со стола в ресторане,
чтобы она, находясь где-нибудь в городе, услышала этот шум, подняла взгляд и
поняла, как ему плохо без нее. Ему, который никогда не испытывал одиночества,
находясь в глубине пустынь, вдали от людей. Мужчина в пустыне может держать
пустоту в сложенных ладонях, зная, что она спасет его вернее, чем вода. Он
слышал, что в окрестностях Эль-Таджа есть удивительное растение. Если в его
мякоти вырезать углубление в форме сердца, то к утру оно заполнится
благоухающей влагой, приносящей успокоение и надежды человеку, который ее
выпьет, если его сердце разбито. И так можно делать в течение года, а потом это
растение погибает. От раны, от жажды или по какой-то иной причине?
Он лежит в комнате в окружении своих пыльных карт. Кэтрин
нет с ним. Он так тоскует по ней, что готов плюнуть на все условности, на все
правила приличия.
Его не интересует, как она ведет себя с другими. Он хочет ее
здесь, хочет наслаждаться ее надменной красотой, ее меняющимся настроением. Он
хочет, чтобы они прильнули друг к другу, словно страницы закрытой книги, он
хочет раствориться в ней, чтобы их ничто не разделяло.
Она вошла в его жизнь, нарушив его покой. И если она так
поступила с ним, как же он поступил с ней?
* * *
Когда они встречаются в обществе и ее отделяет от него
стена, он собирает вокруг себя слушателей и рассказывает анекдоты, над которыми
сам не смеется. Он мечет остроумные колкости в историю исследований и
экспедиций, что совсем не характерно для него. Он всегда так делает, когда ему
плохо. Только Мэдокс понимает его. Но она даже не смотрит в его сторону. Она
расточает всем милые улыбки: гостям, предметам, цветам, прочему безликому и не
имеющему значения антуражу. Она не понимает его, думая, будто он делает как раз
то, что хочет, и от этого стена между ними, защищающая ее, подрастает вдвое.
Но именно сейчас ему крайне тошно и невыносимо больно
ощущать наличие этой стены. А Кэтрин сообщает: «Ты ведь возвел вокруг себя
стену, и мне тоже нужно защитить себя». Она говорит это, сияя в своей красоте,
и у него просто подкашиваются ноги. Такая красивая в этом платье, с бледным
лицом, которое он так любит целовать, она смеется и улыбается каждому, а иногда
хмурится, если не понимает его злых шуток. А он, распаляясь все больше и
больше, продолжает сыпать сатирические замечания в адрес какой-нибудь экспедиции
и рассказывать о том, о чем все знают.
