– Вы могли бы обманом заставить меня говорить
по-немецки, – сказал обгоревший пациент тем, кто его допрашивал, – и этот язык
я знаю. Спросили меня, как бы между прочим, о Доне Брэдмене? Спросите меня о
Мармите, о великой Гертруде Джекилл.
Он знал, где находилась каждая картина Джотто
[44]
в Европе, и
почти все места, где человеку могли всучить подделку вместо оригинала.
Морской госпиталь располагался вдоль побережья в кабинках
для купающихся, которыми пользовались в начале века. Когда было жарко, старые
зонты Кампари снова, как и раньше, водружались в свои гнезда на столиках, и
раненые в бинтах и повязках сидели под ними, вдыхая свежий морской воздух. Кто
медленно беседовал, кто просто молча смотрел на море, а кто болтал без умолку.
Обгоревший пациент заметил молодую медсестру, которая отличалась от других. Ему
была знакома эта мертвенность во взгляде живых глаз, и он сразу понял, что
девушка сама нуждалась в лечении. Когда ему было что-то нужно, он обращался
только к ней.
Его снова допрашивали. Все указывало и подтверждало, будто
он англичанин, за исключением того факта, что он обгорел до черноты, и это не
устраивало офицеров-контрразведчиков.
Они спросили его, где находились войска союзников в Италии,
и он сказал, что, как предполагает, они взяли Флоренцию, но были остановлены
среди холмов и городков севернее. «Готическая линия».
– Ваши дивизии застряли у Флоренции и не могут пройти
опорные пункты, к примеру, в Прато и Фьезоле, потому что немцы засели на виллах
и в монастырях и прекрасно защищены. Это старый прием – крестоносцы совершали
такие же ошибки в походах против сарацинов. И так же, как им, вам нужно взять
эти города-крепости. Но они никогда не сдавались, только во времена эпидемий
чумы или холеры.
Он говорил, перескакивая с одной мысли на другую, чем
доводил их до бешенства, потому что они так и не смогли понять до конца, кто
он: друг или враг.
И вот сейчас, несколько месяцев спустя, близ деревни в
холмах к северу от Флоренции, на вилле Сан-Джироламо, в комнате, похожей на
зеленую беседку, которая стала его спальней, он лежит на постели, словно статуя
мертвого рыцаря в Равенне
[45]
. Он говорит отрывками про города-оазисы, про
последних Медичи, о стиле прозы Киплинга, о женщине, которая его кусала… А в
его книге «Истории» Геродота издания 1890 года есть вставные фрагменты – карты,
дневниковые записи, пометки на разных языках, абзацы текста, вырезанные из
других книг. Единственное, чего не хватает, – его имени. До сих пор нет
никакого ключа к разгадке того, кто он на самом деле, – ни имени, ни звания, ни
принадлежности к дивизии или эскадрилье. Все записи в этой книге сделаны до
войны, в пустынях Египта и Ливии в 1930-е годы, пересыпаны сведениями об
искусстве наскальной живописи и отсылками то к галереям, то к заметкам из
журналов – и все это одним и тем же, должно быть, его собственным мелким
почерком.
– А вы знаете, что среди флорентийских мадонн нет
брюнеток? – говорит он Хане, когда она склоняется над ним.
Он уснул со своей книгой в руках. Хана берет ее и кладет на
маленький столик рядом с кроватью. Не закрывая книгу, она приостанавливается и
читает, давая себе обещание не переворачивать страницу.
* * *
Май 1936.
«Я прочитаю вам стихотворение», – объявила жена Клифтона
своим, официальным голосом, таким же бесстрастным, какой и она сама казалась,
если вы не были близки с ней. Мы были в южном лагере и сидели у костра.
Я шел по пустыне.
И я закричал:
«О, Господи, забери меня отсюда!»
И голос ответил мне: «Это не пустыня».
Я закричал: «Но ведь здесь песок,
И жара, и бескрайний горизонт».
А голос мне ответил: «Это не пустыня».
Все сидели молча.
Она сказала: «Это написал Стивен Крейн
[46]
, он никогда не был
в пустыне».
«Он был в пустыне», – сказал Мэдокс.
* * *
Июль 1936.
Военные измены – детские шалости по сравнению с изменами в
мирное время. Новый любовник занимает место старого. Все рушится, поданное в
новом свете. И все это делается с раздражением или нежностью, хотя сердце
соткано из пламени.
История любви не о тех, кто теряет сердце, а о тех, кто
находит в себе то, что запрятано глубоко, глубоко. Оно обитает в вас, а вы и не
подозреваете об этом, пока вдруг не поймете, что душу можно обмануть, а плоть –
никогда. Плоть ничем нельзя обмануть – ни мудростью сна, ни соблюдением
светских приличий. В плоти – средоточие и самого человека, и его прошлого.
* * *
В комнате с зелеными стенами почти темно. Хана
поворачивается и чувствует, как у нее затекла шея, оттого что она все-таки
увлеклась и погрузилась в чтение этой книги, разбухшей от карт и текстов,
написанных неразборчивым почерком. Там где-то даже вклеен маленький листок
папоротника. «Истории». Она не закрывает книгу, вообще не дотрагивается до нее
с тех пор, как положила ее на столик. Она уходит от нее.
* * *
Работая на поле в северной части земель виллы, Кип обнаружил
мину огромных размеров. Он чуть не наступил на зеленый провод, когда шел через
сад, и быстро отклонил тело в сторону, вследствие чего потерял равновесие и
упал на колени. Он осторожно поднял провод, который не был натянут, и пошел по
его ходу, петляя между деревьями.
Дойдя до того места, где была сама мина, он сел, положив
свой походный мешок на колени. Мина шокировала его. Она была забетонирована.
Они установили здесь взрывной заряд и механизм, а потом залепили все мокрым
бетоном для маскировки. В трех метрах от этого места стояло голое дерево, еще
одно – в десяти метрах. За два месяца на бетонированном возвышении уже успела
вырасти трава.
Кип развязал свой мешок, достал из него ножницы и выстриг
траву. Потом сплел маленькую сетку и, привязав к веревке, прилаженной через
блок к ветке дерева, медленно приподнял бетонную шапку. От нее в землю шли два
провода. Он сел, прислонившись к дереву, глядя на них. Теперь нельзя было
спешить. Достав из мешка детекторный радиоприемник, он надел наушники. Вскоре в
ушах зазвучала американская музыка, которую крутили на радиостанции. Примерно
по две с половиной минуты на каждую песню или танцевальную мелодию. Он может
вычислить, сколько времени сидит здесь, сложив количество песен, которые помнит
по названиям: «Нитка жемчуга», «Си-Джем Блюз» и другие.
