– Мне написали, что Патрик умер на голубятне, – сказал
Караваджо.
Ее отец любил город, который сам придумал, а улицы, стены и
границы в нем нарисовал вместе со своими друзьями. Он на самом деле никогда и
не покидал этого города. Теперь она понимает, что в жизни до всего доходила
сама либо узнавала от Караваджо или от мачехи, Клары, когда они жили вместе.
Клара была когда-то актрисой и умела отлично изображать эмоции, что и сделала
успешно, разыграв ярость, когда узнала, что они идут на войну. Весь последний
год войны Хана возила с собой по Италии письма от Клары, которые, она знала,
Клара писала, сидя на розовой скале на острове в заливе Джорджиан-Бей
[36]
, а
ветер с моря раздувал листы бумаги… потом мачеха вырывала страницу из блокнота
и вкладывала ее в конверт. Хана хранила эти письма, эти кусочки розовых скал и
морского ветра, эту память о доме, в своем чемодане, но не отвечала на них. Она
очень тосковала по Кларе, но после всего, что с ней случилось на войне, у нее
не поднималась рука ответить. Ей было просто невыносимо писать хоть что-нибудь,
а тем более признать смерть Патрика.
И даже сейчас она не могла сделать этого, здесь, на другом
континенте, когда война отошла дальше, а монастыри и церкви на холмах Тосканы и
Умбрии, которые во время боевых действий быстро превращались в госпитали,
стояли в безмолвном уединении, словно отрезанные от всего мира. Только
небольшие кучки военных оставались в них, словно малые морены после отхода обширного
ледника. А вокруг – священный лес.
Она подбирает ноги под юбку и обхватывает их руками. Все
тихо. Она слышит знакомый нарастающий глухой звук в трубе, которая встроена в
центральной колонне фонтана, затем снова тишина, и вдруг взрыв грохочущей воды,
решительно наполняющей фонтан.
* * *
Книги, которые Хана читала английскому пациенту, отправляясь
в путешествие вместе со старым странником в «Киме» или с Фабрицио в «Пармской
обители», опьяняли их и бросали в водоворот событий, где армии, лошади, повозки
уходили от войны или, наоборот, шли ей навстречу. В одном углу комнаты стопкой
лежали книги, которые они уже прочли, путешествия, которые уже совершили.
Многие книги начинались со вступительного слова автора. Тихо
окунувшись в его воды, вы плавно скользили по волнам.
«Я начинаю свою работу в тот период, когда консулом был
Сервий Гальба. …Истории Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нерона, когда они
находились у власти, фальсифицированы ужасом, а после их смерти написаны, когда
еще не остыла ненависть к ним.»
Так начинает Тацит
[37]
свои «Анналы».
Но романы начинались медленно или хаотично. Читателей
постоянно бросало из одной крайности в другую. Открывалась дверь, или
поворачивался ключ в замке, или взрывалась плотина, и вы бросались следом,
одной рукой хватаясь за планшир, а другой придерживая шляпу.
Начиная читать книгу, она словно входит через парадные
ворота в огромные дворы. Парма, Париж, Индия расстилают перед ней свои ковры.
«Вопреки запрещению муниципальных властей, он сидел верхом
на пушке Зам-Заме, стоявшей на кирпичной платформе против старого Аджаиб-Гхара,
Дома Чудес, как туземцы называют Лахорский музей. Кто владеет Зам-Замой, этим
«огнедышащим драконом», – владеет Пенджабом
[38]
, ибо огромное орудие из позеленевшей
бронзы всегда служит первой добычей завоевателя
[39]
.»
– Читайте медленно, милая девушка. Киплинга
[40]
надо
читать медленно. Следите внимательно за запятыми, и вы будете делать
естественные паузы. Он ведь писал чернилами и ручкой. Думаю, он часто отрывался
от страницы, уставившись в окно и слушая пение птиц, как делают все писатели,
оставшись в одиночестве. Не все могут похвастаться знанием названий птиц, а вот
он мог. Ваш глаз слишком быстр, как у всех североамериканцев. Подумайте, с
какой скоростью писал он. В противном случае первый же абзац покажется вам
ужасным и скучным.
Это был первый урок чтения, который ей преподал английский
пациент. Больше он не прерывал ее. Если случалось, что он засыпал, она
продолжала читать, не отрываясь, пока сама не утомлялась. Если он и пропускал
последние полчаса сюжета (это могло сравниться с тем, что в обследуемом доме
остается только одна темная комната), то не волновался, потому что, похоже,
хорошо знал этот роман. Так же хорошо был он знаком и с географией тех мест,
где проходили события, описываемые в книге. К востоку от Пенджаба был Бенарес,
а на севере – Чилианваллах. (Все это случилось до того, как в их жизнь вошел
сапер, словно из одной из этих книг. Как будто страницы книг Киплинга потерли
ночью, словно волшебную лампу, они ожили, и произошло чудесное превращение.)
Она оторвалась от последней страницы «Кима», с его изящными
и возвышенными предложениями, которые теперь научилась правильно читать, и
взяла книгу пациента, пронесенную через огонь. Книга разбухла и не закрывалась,
став почти вдвое толще, чем раньше.
В нее был вклеен тонкий листок, вырванный из Библии.
«Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то
покрывали его одеждами, но не мог он согреться.
И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего
царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, –
и будет тепло господину нашему, царю.
И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и
нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю.
Девица была очень красива, и ходила она за царем и
прислуживала ему; но царь не познал ее.»
[41]
Люди из племени, которые спасли обожженного летчика,
принесли его на британскую базу в Сиве в 1944 году. Ночным санитарным караваном
его доставили из Западной пустыни
[42]
в Тунис, а оттуда отправили на корабле в
Италию. В то время в госпиталях было много безымянных солдат, причем больше
таких, кто действительно не помнил, кто он, чем таких, которые делали это с
определенным умыслом. Тех, кто заявлял, что не помнит своей национальности,
разместили на отгороженной территории морского госпиталя на Тирренском
побережье. Обгоревший пациент был еще одной загадкой, его личность не
установлена, а внешность неузнаваема. В лагере для преступников, который
располагался рядом, держали американского поэта Эзру Паунда
[43]
в клетке. Он
прятал то на теле, то в карманах, ежедневно перекладывая, листочек эвкалипта,
как амулет, якобы обеспечивающий ему личную безопасность. Когда его арестовали
и вели через сад, принадлежащий тому, кто его предал, он дотянулся и отщипнул
этот листик, «чтобы помнить».
