Во время ланча Караваджо мельком бросает взгляд на то, что
лежит у сикха в узелке. Возможно, есть на свете какое-нибудь редкое животное,
которое ест ту же пищу и так же, как и он, правой рукой отправляет еду себе в
рот. Ножом молодой военный пользуется только для того, чтобы разрезать луковицу
или фрукт.
* * *
Двое мужчин берут тележку и отправляются в деревню, чтобы
раздобыть мешок муки. Саперу надо к тому же отправить в штаб в Сан-Доменико
карты разминированной местности. Не желая расспрашивать друг о друге, они
разговаривают о Хане. Далеко не сразу Караваджо признается в том, что знал Хану
еще до войны.
– В Канаде?
– Да, это было там.
Они проходят вдоль костров по обочинам дороги, и Караваджо
переводит разговор па другую тему. Солдата все зовут Кип: «Найдите Кипа»,
«Сейчас здесь будет Кип». Забавным образом это прозвище пристало к нему. Когда
он проходил обучение в Англии в саперном батальоне, на первом его отчете о
разминировании было масляное пятно, и офицер воскликнул: «Это еще что? Жир от
копченой селедки?», и все засмеялись
[32]
. Он понятия не имел, что такое копченая
селедка, но с этим уже ничего нельзя было поделать, и через неделю его
настоящее имя, Кирпал Сингх, было забыто. Он не сердился. Лорду Суффолку и всей
команде нравилось так называть его, а ему это нравилось больше, чем когда
англичане называют всех по фамилии.
В то лето у английского пациента был слуховой аппарат, так
что он слышал все, что происходило в доме. Янтарная раковина, вставленная в его
ухо, передавала все случайные шумы – скрежет стула по полу в коридоре, стук
когтей собаки за дверью, а когда он подкручивал регулятор звука, можно было
даже услышать дыхание пса или крик сапера на террасе. Так английский пациент узнал
о присутствии сапера на вилле, еще не видя его, хотя Хана старалась, как могла,
оттянуть момент их встречи, зная, что они могут не понравиться друг другу.
Но однажды, войдя в комнату английского пациента, она
увидела там сапера. Он стоял у изножия кровати, руки на автомате, перекинутом
за плечи. Ей не понравилось это небрежное обращение с автоматом, ленивый
поворот его тела, когда она вошла, как будто оно было осью колеса, как будто
автомат был пришит к его плечам, предплечьям и загорелым узким запястьям.
Англичанин повернулся к ней и сказал:
– А мы отлично поладили!
Ее раздражало, что сапер вторгся в ее владения, что,
казалось, он всюду преследовал ее. Кип, зная по рассказам Караваджо, что
англичанин разбирается в оружии, начал обсуждать с ним проблемы разминирования.
Пациент оказался богатым источником знаний об оружии союзников и противника.
Ему было известно не только о нелепых взрывателях итальянских мин, но и многое
другое, например, подробная топография этого района Тосканы. Вскоре они уже
набрасывали на листке бумаги чертежи бомб, обсуждая их особенности и действие.
– В итальянских минах взрыватели установлены
вертикально и совсем не обязательно в хвосте.
– Да, но это еще зависит и от того, где их делают. Если
в Неаполе, то так оно и есть, а в Риме мины делают уже по немецкой технологии.
Конечно, в Неаполе, еще в пятнадцатом веке…
Это означало, что сейчас пациент опять унесется в прошлое и
будет долго объяснять исторические корни событий, но молодой солдат не привык
просто молчать и слушать. Он нетерпеливо перебивал англичанина, когда тот делал
паузы, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями для нового витка. Солдат откинул
голову назад и посмотрел в потолок.
– Нам следует сделать гамак, – задумчиво сказал сапер
Хане, когда та вошла, – и пронести его по всему дому.
Она посмотрела на них, пожала плечами и вышла из комнаты.
Когда Караваджо наткнулся на нее в коридоре, она улыбалась.
Они постояли немного, прислушиваясь к разговору за дверью.
– Я говорил вам о том, что думаю по поводу восхваления
Вергилием
[33]
человека, Кип? Позвольте мне…
– У вас работает слуховой аппарат?
– Что?
– Включите его…
– Мне кажется, он нашел друга, – сказала она Караваджо.
* * *
Она выходит во двор, на солнце. Днем в водопровод подают
воду, и в течение двадцати минут из кранов в фонтане льется вода. Хана снимает
туфли, влезает в сухой резервуар фонтана и ждет.
Кругом стоит запах скошенной травы. В воздухе роятся мухи,
натыкаясь на нее, как на стену, и быстро беззаботно отскакивают. Подняв голову
и посмотрев под верхнюю чашу фонтана, в тени которой она сидит, она замечает
скопление водяных пауков. Ей нравится сидеть здесь, в этой каменной колыбели,
вдыхать прохладный густой запах из наливного отверстия, словно из подвала,
который открыли впервые после зимы, а снаружи висит жара. Она стряхивает пыль с
рук, босых ног, туфель и потягивается.
Слишком много мужчин в доме. Она дотрагивается губами до
обнаженной руки выше плеча и чувствует запах своей кожи, знакомый запах. Свой
вкус и аромат. Она помнит, когда впервые ощутила его, где-то в подростковом
возрасте – она скорее вспомнит место, чем время, – когда она присасывалась
губами к собственному предплечью, чтобы научиться целоваться, или обнюхивала
запястья, или склонялась к бедру, стараясь вдохнуть свои запахи. Она складывала
ладони вместе и делала туда выдох, чтобы потом ощутить ароматы своего дыхания.
Она потерла ступнями пестрое дно фонтана. Сапер рассказывал ей, как в перерывах
между боями ему приходилось спать возле скульптур. Он помнил одну из них,
показавшуюся ему красивой, – скорбящего ангела, в котором можно было обнаружить
и мужские, и женские черты. Он лежал под ней, глядя на нее, и впервые за все
время войны почувствовал умиротворение и покой.
Она вдыхает затхлый запах влажного камня.
Как умирал ее отец? Боролся ли он за жизнь или умер тихо?
Лежал ли он на кровати, как английский пациент, важно распростершийся на своем
ложе? Кто ухаживал за ним? Чужой или близкий? Чаще чужой человек может сделать
намного больше, чем близкий, – словно, попадая в руки незнакомого человека, вы
обнаруживаете зеркало вашего выбора. В отличие от сапера, ее отец не был
приспособлен к жизни. Разговаривая, он так смущался, что проглатывал некоторые
слова. Ее мать жаловалась, что в любых предложениях Патрика всегда терялись два
или три решающих слова. Но Хане это в нем нравилось. В нем не было духа
феодала. В нем была неопределенность, нерешительность, что придавало ему
своеобразное очарование. Он был не похож на других. Даже у английского пациента
иногда проявлялись повадки феодала. А ее отец был голодным призраком, которому
нравилось, что вокруг него уверенные, даже грубые люди.
Шел ли он навстречу смерти с тем смутным ощущением, что он
здесь случайно? Или был в бешенстве? Хотя это совсем не похоже на него – из
всех, кого она знала, он вообще меньше всех был способен на ярость. Он
ненавидел споры и выходил из комнаты, когда кто-то нелестно отзывался о
Рузвельте
[34]
или Тиме Баке
[35]
либо восхвалял некоторых мэров Торонто. За всю свою
жизнь он не пытался никого переубедить, просто воспринимая и отмечая события, которые
происходили вокруг него. Вот и все. Любой роман – это зеркало, скользящее вдоль
дороги. Она прочла это в одной из книг, которые рекомендовал английский
пациент, и именно так она вспоминала своего отца, когда пыталась собрать в
памяти отдельные отрывочные воспоминания о нем: как он остановил машину в
полночь под мостом в Торонто, севернее Поттери Роуд, и рассказал ей, что
скворцам и голубям здесь очень неуютно и они ссорятся по ночам, ибо не могут
поделить стропила. И они стояли там некоторое время, задрав головы вверх,
прислушиваясь к птичьему гомону и сонному щебетанью.
