Караваджо нарушал ее покой, обнимая, словно крыльями,
закрывая от невзгод и опасностей. С ним она чувствовала себя в безопасности.
Вот таким был Караваджо. А сейчас он здесь, тоже, наверное,
спит где-то рядом.
А еще здесь есть англичанин из пустыни.
Во время войны, ухаживая за самыми безнадежными больными,
она выдержала это и справилась с ролью медсестры, стараясь не пропускать через
сердце их страдания. «Я выдержу. Я не сломаюсь.» Она повторяла это, как
заклинание, все эти месяцы, когда они проходили через города Урбино, Анжиари,
Монтерчи, когда они вошли во Флоренцию и, наконец, дошли до моря в Пизе.
Именно там, в госпитале в Пизе, она впервые увидела английского
пациента. Человек без лица. Тело, словно головешка из большого костра. Все
документы пропали в огне. Все тело обработано дубильной кислотой, которая
покрыла коркой его обгоревшую до мяса кожу. На глаза наложен густой слой мази
из трав. Опознать его было практически невозможно.
* * *
Иногда она собирает несколько одеял и лежит, накрывшись ими,
наслаждаясь не столько теплом, которое они дают, сколько их тяжестью. А когда
лунный свет скользит по потолку, она просыпается, и ее мысли путешествуют
вместе с ним. Ей нравится это состояние, когда можно спокойно поразмышлять,
что-то вспомнить. Это действительно намного приятнее, чем просто спать. Если бы
она была писательницей, она бы писала, только лежа в постели, взяв с собой
карандаши и блокнот и любимого кота в придачу. И она, конечно же, никогда не
обошла бы вниманием незнакомцев и влюбленных.
Так приятно было лежать и вспоминать, принимая все стороны
жизни, все, что произошло с ней, таким, как оно есть. Купание в море, ночь с
солдатом, который не знает, как тебя зовут. Нежность к неизведанному и
безымянному, которая была нежностью к самой себе.
Она пошевелила ногами под солдатскими одеялами, потянулась,
словно плавая, как английский пациент в плаценте из ткани.
Чего ей действительно не хватает, так это медленных сумерек
и знакомого шороха деревьев. В Торонто она научилась читать звуки летней ночи.
Именно в ней она была сама собой, лежа в постели, или когда полусонная, с котом
в руках, ступала на пожарную лестницу.
Ее учителем был Караваджо. Он научил ее кувыркаться через
голову. А сейчас он постоянно держит руки в карманах и только пожимает плечами.
Кто знал, в какую страну война забросит его? Взять хотя бы ее: после того как
она прошла курс медсестер в больнице при Женском Колледже, ее отправили за
океан, на Сицилию. Это было в 1943 году. Первая Канадская Пехотная дивизия с
боями пробивала себе путь сквозь Италию, и в полевые госпитали шел нескончаемый
поток раненых, словно шлам, передаваемый горняками при проходке туннеля в
темноте. После сражения у Ареццо
[15]
, когда первый огневой вал войск отступил,
она не знала сна, ухаживая за ранеными днем и ночью. После трех суток без сна и
отдыха она, наконец, просто рухнула на пол, рядом с умершим солдатом, и
проспала двенадцать часов, забыв на это время о кошмаре, окружавшем ее.
Проснувшись, она достала из фарфоровой вазочки ножницы,
наклонилась и начала обстригать волосы, не задумываясь о том, что сама сделает
это неровно, просто стригла, и все, с раздражением вспоминая, как они мешали ей
в эти дни, когда она наклонялась над ранеными, а волосы попадали в их раны.
Теперь ничто не будет связывать ее со смертью. Она провела рукой по тому, что
осталось от ее прядей, и оглянулась на комнаты, забитые ранеными.
С этого момента она перестала смотреться в зеркало. Когда
положение на фронте стало серьезнее, она получала сообщения о гибели тех людей,
которых знала. Она с ужасом думала о том, что может наступить такой момент,
когда ей придется вытирать кровь с лица родного отца или хозяина магазинчика на
Дэнфорс-авеню, у которого покупала продукты. Она словно окаменела.
Всех могло спасти только благоразумие, но о нем, казалось,
забыли. Кровь захлестывала страну, словно поднимающийся в термометре ртутный
столбик. Где остался Торонто и вспоминает ли она о нем сейчас? Это была
вероломная опера. Люди ожесточались против всего света – солдат, врачей,
медсестер, гражданских. Хана, все ниже склоняясь над пациентами, что-то шептала
им.
Она всех называла «дружище» и смеялась над строчками из
песни:
Если встречу я Фрэнка по кличке «Буфет», Он всегда говорит
мне: «Дружище, привет…»
Она тампонировала кровоточащие раны. Она вытащила из тел
раненых уже столько кусков шрапнели, что ей казалось, будто она достала целую
тонну рваного металла из огромного гигантского тела. Однажды ночью, когда умер
один из ее пациентов, она в нарушение всех правил и инструкций взяла из его
походного мешка пару теннисных туфель. Они были немного великоваты, но удобны.
Ее лицо стало жестким и узким, таким, каким увидел его
Караваджо. Она похудела, в основном, от усталости. Ее, однако, не покидало
постоянное чувство голода, и она раздражалась и бесилась, когда приходилось
кормить какого-нибудь раненого, который не мог или не хотел есть, хлеб крошился
и рассыпался, а суп, который она проглотила бы одним махом, остывал. Ей не
хотелось ничего экзотического, только хлеба и мяса. В одном городке, где
временно разместился их госпиталь, была небольшая пекарня, пристроенная к
занятому ими зданию, и, когда у нее выдавалась свободная минутка, она забегала туда,
вдыхая запах муки как обещание съестного. Позже, когда они передислоцировались
к востоку от Рима, кто-то подарил ей земляную грушу.
Продвигаясь на север, они ночевали в базиликах, монастырях
или еще где-нибудь, там же, где размещали раненых. Это было странно и необычно,
но она уже ничему не удивлялась. Когда кто-то из раненых умирал, она отрывала
картонный флажок у изножия его кровати, чтобы санитары сразу могли увидеть этот
сигнал. Иногда она вырывалась из этих толстостенных зданий наружу, на воздух и
обнаруживала, что на улице весна. Или зима. Или лето. Казалось, только природа
не изменила своим привычкам. Хана всегда старалась хоть на минутку выскочить
под небо, даже если бушевала гроза или шел дождь. Ей было просто необходимо
вдохнуть глоток свежего воздуха, не пропитанного запахами страдания и смерти.
«Привет, дружище; до свидания, дружище.» Все происходило
очень быстро. Она никогда не думала, что станет медсестрой. Но когда подстригла
волосы, почувствовала себя будто бы подписавшей контракт на эту работу, и он
действовал и выполнялся до тех пор, пока они не расположились на вилле
Сан-Джироламо, к северу от Флоренции. Там были еще четыре медсестры, два врача
и сто пациентов. Зона военных действий продвинулась дальше на север, и только
они пока оставались здесь.
И вот, когда жители этого маленького городка в предгорьях
Тоскано-Эмилианских Апеннин отмечали какой-то свой местный праздник, она
заявила, что никуда не поедет, ни назад во Флоренцию, ни в Рим, ни в любой
другой госпиталь. Для нее война закончилась. Она останется здесь с обгоревшим
раненым, которого все называют «английским пациентом», потому что, это было для
нее очевидным, он очень слаб, его конечности хрупкие, и он не выдержит
переезда. Она будет продолжать накладывать белладонну на его глаза, класть
солевые примочки на его кожу в келоидных рубцах и обширных ожогах. Ее пытались
отговорить – ведь здесь шли ожесточенные бои, и монастырь был почти разрушен,
да и бандитов в округе хватало. Никто не мог гарантировать ей безопасность. И
все равно она стояла на своем, никакие контрдоводы не помогали. Она сняла
форму, достала из своего мешка коричневое в цветочек платье и теннисные туфли и
переоделась. Она вышла из войны. Достаточно долго она подчинялась приказам.
Сейчас она останется здесь, на вилле, с английским пациентом до тех пор, пока в
монастырь не вернутся его законные жители. Было в этом обожженном летчике
такое, что ей хотелось узнать, понять – и спрятаться, снова почувствовав себя
девочкой, вернуться в детство и забыть, что она уже давно стала взрослой. То,
как он говорил и как скользили его мысли, завораживало ее, словно она плыла в
вальсе. Ей хотелось спасти его, этого человека без лица и без имени, одного из
двухсот (а может, и более) пациентов, за которыми она ухаживала во время продвижения
войск на север.
